Горит восток

Да ведь не я так придумала, — оправдывалась Клавдея, морща лоб; ей в тягость становились вечные попреки Елены Александровны, — в народе такая приговорка ходит.

В народе много чего ходит! Да все повторять — ума не прибавится. В народе!

Клавдея покраснела.

Вам виднее. А по мне, так от народа только ум и прибавится. Народ-то всегда поболее стоит, чем один человек. Может, конечно, в чем…

Елена Александровна лениво рассмеялась:

Не люблю заниматься математикой, кто и что больше или меньше стоит. Знаю одно: не я тебе, твоей жизни, завидую, а ты мне, моей жизни. Так и весь твой народ. А теперь разбирайся сама, кто больше стоит.

Я-то вам никогда не позавидую, — вполголоса сказала Клавдея.

Елена Александровна ее не расслышала, самодовольно откинулась на спинку плетенного из камыша стула, развернула книгу на случайно открывшейся странице и углубилась в чтение.

Клавдея подозвала к себе огорченного неудачей Бориса и, обойдя с ним вокруг цветочной клумбы, покатила коляску со спящей Ниной к застекленной веранде, возле которой стояла низенькая, сколоченная из некрашенных досок скамейка. Клавдея села, задумалась. Борис, посуетившись около, убежал ловить тоненькую синюю стрелку-стрекозу.

Все последние дни, после того как на ее глазах провели Лизу в группе кандальников, Клавдею грызла злая тоска. Она не могла найти себе места. Сразу же тогда она побежала к Кирееву. Тот заставил ее ждать очень долго, а когда принял, сухо спросил, в чем дело, и коротко отрубил: «В Иркутск, в Иркутск, по обвинению в государственном преступлении, так сказать». Клавдея охнула и обмерла. Государственное преступление… Значения этих слов Клавдея не понимала, но тон, каким их произнес Киреев, был настолько суров и зловещ, что слова вдруг представились чудовищно страшными. Они больно давили голову. Государственное преступление… И это могла сделать Лиза, ее Лиза, прежде такая тихая, послушная… Не поверить! Закричать, сказать, что все это неправда… Но Клавдея своими глазами видела Лизу, слышала ее тонкий, исступленный вопль: «Мама!..» Лизу провели под штыками… Остановившимся взглядом Клавдея посмотрела на Киреева, через силу спросила: «Ее казнят?» Киреев помедлил с ответом, — у него нашлось достаточно жалости, чтобы сказать: «Вздор! В худшем случае — тюрьма или каторга». Но для Клавдеи и эти слова прозвучали так: «Дочь свою ты больше никогда не увидишь». Киреев стал ее стыдить, выговаривать, как могла она воспитать, допустить… Клавдея молча повернулась и ушла.

Потом она встретила Дуньчу. Та ей заявила, что Лиза стала прожженной воровкой и за это именно и попала в тюрьму. А Лакричник говорил, что Лиза убила ребенка… Господи! Да разве может все это вместить рассудок, сердце матери?

После смерти Ильчи Клавдея жила единственной надеждой — отыскать Лизу, быть вместе с ней. И вот дочь увели навсегда. Кругом опять одни чужие…

Клавдея с ненавистью взглянула на задремавшую над книгой Елену Александровну. Эта небось на каторгу никогда не пойдет, в тюрьму ее тоже никогда не посадят. Будто она хозяйка не только в своем доме, будто она хозяйка всей жизни, будто и Клавдея чем-то обязана ей.

Ну, а чем, чем она, эта сытая, злая баба, лучше Клавдеи?

Да вот приходится гнуть, ломать для нее спину. Потому что все равно деваться некуда. Иначе не проживешь. Свое хозяйство, хоть и маленькое, да свое, рухнуло. Даже угла своего теперь уже не получишь, не добьешься. Как ни трудись на чужом дворе, хватает еле-еле, чтобы прокормиться. Ладно, она еще работает, а другой так и работы себе пе найдет. Да, деваться некуда. Уйти отсюда — в другом месте, может статься, и еще хуже. Ей припомнилось, как она жила у Петрухи. Здесь хотя не бьют, не преследуют, как тот… Правда, слово, оно иногда больнее ударит, чем кулак…

А куда денешься? — прошептала она.

…С того утра, когда провели конвойные Лизу и вернувшаяся на крылечко Степанида Кузьмовна подняла с земли бесчувственную Клавдею, резко переменилась Елена Александровна. Узнала про обморок Клавдеи и, не доискиваясь истинной причины, отнесла это к недозволенной распущенности: прислуга есть прислуга, и выкидывать всякие фокусы вроде обмороков ей удается только у бесхарактерных хозяев.

Ты из головы выкинь такую блажь, — строго сказала она Клавдее, позвав ее к себе в комнату. — Чтобы о всяких там нервах, припадках и обмороках я больше никогда не слыхала. Не забывай, в чьем ты доме живешь. Мне дурной молвы о тебе чтобы по городу не было. Довольно того, что Анютка нас скомпрометировала… Нет, нет, никаких объяснений от тебя мпе пе надо. Иди, но помни…

Напрасно тогда подумала Елена Александровна, что Клавдея ей хочет что-то объяснить, — просто шевельнулись в болезненной судороге губы, а сказать все равно бы она ей ничего не сказала. Разве можно было открыть чужому, холодному сердцу, что произошло той душной ночью и что случилось потом, на рассвете? По счастью, не видел никто. Ну и пусть никто никогда и пе знает…

Из дому донеслась глухая трель электрического звонка. Звонили с крыльца парадной двери. Клавдея вспомнила, что горничная Стеша ушла по поручению Елены Александровны к портнихе. Оглянувшись на спящую в коляске Нину, она заторопилась открыть дверь сама.

На крыльце оказались Киреев и Маннберг. В сторонке стоял ожидающий их извозчик. Киреев, сразу подавшись вперед, уставился в лицо Клавдее.

Иван Максимович дома? — сказал он медленно, словно ища в ее ответе отгадку на какой-то совсем другой, внезапно промелькнувший у него в памяти вопрос.

Нет, к Роману Захаровичу его пригласили, — Клавдее стало не по себе от сверлящего взгляда Киреева.

Ага, к Баранову? Хорошо, — отрывисто сказал он, — Нам с вами, Густав Евгеньевич, так сказать, будет туда по пути. Едемте.

Я полагаю, Павел Георгиевич, нам следует отдать долг вежливости Елене Александровне, — возразил Маннберг. — Это займет буквально две-три минуты. Иначе просто неудобно.

Согласен, — проворчал Киреев, — только прошу этот так называемый долг вежливости отдать побыстрее и… как-нибудь… без меня.

Вы никогда не женитесь, Павел Георгиевич, — засмеялся Маннберг, входя первым в прохладный коридор, — пли женитесь на хромой старухе.

С миллионами, — внушительно добавил Киреев.

Нет, — отпарировал Маннберг, — миллионы вежливость любят еще больше, чем молодые женщины.

Афоризм у Лонк де Лоббеля заняли? — кольнул, обгоняя его, Киреев.

Да, — быстро ответил Маннберг. — С благотворительной целью. Для неимущих… Для вас, Павел Георгиевич.

Черт!.. С вами вовсе говорить невозможно. Маннберг любезно поклонился.

Клавдея шла позади них, значительно приотстав, и, когда она миновала застекленную веранду, ведущую к садику, Киреев и Маннберг были уже в беседке, возле Елены Александровны. Сразу, едва она только открыла им двери, Клавдея почувствовала что-то неладное, что коснется непременно и ее. Неспроста так резанул ее своим острым взглядом Киреев. Теперь, конечно, Елене Александровне все станет известно. Он расскажет, как Клавдея приходила к нему в управление. Кто ж после этого станет держать в доме прислугу, у которой дочь… Нет, и не выговорить и даже мысленно не назвать такое слово…

Уволят. Ясно…

Борис побежал к беседке, и Клавдея не успела его остановить. Она знала, что Елена Александровна вообще не любит мальчика и совсем уж не переносит, когда он мешает ей разговаривать с гостями. Она кинулась вслед за ребенком и подхватила его на руки как раз в тот момент, когда, заслышав шум и возню, Елена Александровна раздвинула плечом увитые хмелем шнурки, протянутые от крыши к колышкам, вколоченным в землю, и посмотрела на нее испуганно, будто Клавдея собиралась бросить бомбу в беседку.

Ты что тут подслушиваешь?

И почти одновременно до Клавдеи донесся сдержанный голос Маннберга, укорявшего Киреева:

Напрасно, напрасно, Павел Георгиевич! Вы все сплеча. Встревожили Елену Александровну.

Киреев буркнул:

Вздор! Так или иначе, ей надо знать.