Горит восток

Нет, нисколько. Ты выспался? Так скоро? Ведь ты не спал двое суток!

Да. Но для меня бывает достаточно и десяти минут, а я у тебя спал больше часа.

Хотите, я вам принесу чай, Михаил Иванович? — спросила Ольга Петровна.

Пожалуйста. Это будет замечательно!

С вареньем? С каким? Наверное, с кисленьким?

Это предел моих желаний.

Всегда? — Ольга Петровна шутя погрозила ему пальцем.

Конечно, нет. Только в данную минуту. После хорошего, крепкого сна.

То-то! — Ольга Петровна вышла.

В одном я тебе всегда завидую, Алеша: у тебя есть мать. А я вот своей даже не помню. И дома своего никогда не имел. Как окончил университет, так все езжу и езжу.

Похоже, ты недоволен?

Нет, очень доволен. Это я так, между прочим.

Ты должен, Миша, мне завидовать еще и в другом!

У меня есть невеста. А это наполняет сердце таким большим счастьем.

И тут завидовать? Нет, это слово теперь не годится. Я радуюсь за тебя!

Алексей Антонович покраснел.

— He понимай меня так упрощенно, я имел в виду, что тебе… ну, просто… нельзя иметь невесту.

Нет, я и понял тебя, Алеша, только в самом хорошем смысле. Но ведь все равно и тогда получается, что ты мне отказываешь в праве на любовь!

Но у тебя такая беспокойная жизнь!

А разве любить могут только люди спокойной жизни? Алеша, я просто не встретил еще на пути девушки, своей, той, которую полюблю.

Она должна будет тогда во всем походить на тебя, я не могу ее представить себе иначе.

А я пока вообще представить не могу. Но было бы страшно, если бы я не нашел в ней друга.

Они помолчали. В окно вливался сладкий, дурманящий запах цветов. Лебедев глубоко вздохнул.

Люблю цветы, — сказал он. — Что это? Левкои?

Левкои. Кажется, есть и табак. Резеда…

Ольга Петровна принесла чай, поставила стакан на стол и сразу же ушла.

Лебедев отодвинулся к стене.

Алеша, ты меня извини, но не лучше ли нам с тобой пить чай при закрытых ставнях?

Да, я уже сам хотел сделать это, — на ходу кинул Алексей Антонович.

Он быстро вышел, закрыл ставни и вернулся, принеся с собой приятную свежесть прохладного летнего вечера. Лебедев сидел у стола и перебирал пожелтевшие листы безыменной легенды.

Это как понимать, Алеша? — спросил он, отодвигая листки в сторону.

То есть что? Легенду? Она, по-моему, достаточно ясна. Если ты успел ее прочитать…

Успел. Я второй раз вижу ее у тебя на столе. Ты увлекаешься ею?

Ну, Миша… Когда-то я наткнулся на нее случайно. Еще мальчишкой… Она тогда мне понравилась, я оставил… И вот… иногда перечитываю.

Это что же — твой символ веры?

Ты всегда как-то в лоб ставишь вопросы, Миша, — поморщился Алексей Антонович и сел у стола, колени к коленям с другом. — Я коротко не могу ответить на твой вопрос, хотя бы уже потому, что по профессии я не художник.

Но что-то тебя, по-видимому, и теперь привлекает в этой легенде? Не зря же ты ее перечитываешь! — Лебедев помешал ложечкой чай, отхлебнул. — Ах, хорошо!

Мне нравится в ней, — подбирая слова, медленно сказал Алексей Антонович, — цельная душа этого юноши… художника… который отдал ее всю без остатка любимому искусству.

А-а! — протянул Лебедев, и черные его глаза сразу стали холодными и строгими и резче выделились бугры на висках. — Так… Но что же тогда тебе мешает отдать любимому делу всю свою душу без остатка?

Як этому и стремлюсь.

И хочешь походить на этого юношу?

Да. В своем упрямстве овладеть врачебным искусством.

Ты хочешь походить на этого юношу и, будучи врачом, посвятить всю свою жизнь тому, чтобы хорошо лечить людей.

Только так! — решительно подтвердил Алексей Антонович.

Ты хочешь походить на этого юношу, — повторил Лебедев, — но ты не хочешь, как он, искать правду жизни. Хорошо лечить людей — это то же, что хорошо рисовать картины. Но нельзя подчинять цель творчества процессу творчества, жизнь — изображению жизни.

Позволь, — возразил Алексей Антонович, — но этот художник, собственно говоря, ведь и не искал правду жизни как таковую. Он искал ее в искусстве. Изображал жизнь прекрасной в своих произведениях. И, судя по тексту легенды, — в совершенстве.

Вот в этом твоя и ошибка, Алеша! — воскликнул Лебедев. — Да, он изобразил жизнь прекрасной, но не такой, какая есть на самом деле. Он ложно понял жизнь и эту ложь передал на полотне, пусть в самой совершенной форме. Он искал именно правду жизни и думал, что нашел. Оказалось, не нашел. Поэтому его и постигла катастрофа. Чего же проще!

Ну, допустим, ты прав. А в чем же тогда для меня, как для врача, правда жизни?

Как и для всякого честного, а главное — передового человека: в общественном призвании. Нельзя не связывать свою профессию с ее общественной значимостью.

Но мое призвание — лечить людей! И, по-моему, лечить надо именно не думая, кого и для чего лечишь.

Конечно, — резко сказал Лебедев. — Допустим, вылечить раненного в схватке с полицией рабочего-революционера для того, чтобы потом его повесили. Так?

Это чудовищная ситуация, Миша! А как пример это слишком оголенно.

Зато и предельно ясно. Лечить — ради самого процесса лечения.

Нет… нет… Почему же только процесса лечения? Есть определенная цель: я буду спасать его жизнь.

Которую у него потом сразу же отнимут!

Ну… я помогу ему… скрыться.

Это не всегда бывает возможным в таких случаях.

Да… Ужаснее придумать ничего невозможно. Хотя в жизни, да, в жизни такие ситуации бывают.

Значит, чтобы в жизни их не было, надо вообще изменить жизнь так, чтобы процесс творчества всегда совпадал с целью. В этом суть дела, Алеша: жизнь изменить. Изменить само содержание жизни!

Это верно, Миша. Но мы тогда возвращаемся к нашим постоянным разговорам о политике!

Именно! Потому что вне политики — жизни нет. Человек, живущий вне политики, — это растение. Оно питается соками земли, дышит воздухом — словом, живет, но не мыслит, не думает и… не ищет правду жизни.

Алексей Антонович молча потянулся к листкам легенды. Пальцы у него вздрагивали. Лебедев положил на его руку свою.

Она очень интересная и поучительная. Только в одном эта легенда, Алеша, никуда не годна, больше того — вредна, и поэтому тебе ею нельзя увлекаться. Особенно — самым ее концом. Недостойно человека быть таким малодушным. Смерть художника — очень плохой пример.

А если вся жизнь уже прошла? И она была ошибкой?

— Все равно. Надо начинать новую жизнь. Начинать с того момента, как понял, что старая жизнь была ошибкой!

Но для этого надо иметь огромное мужество, Миша!

Да, для этого надо иметь огромное мужество.

12

Разговор свой они заканчивали уже стоя. Лебедев поглядывал на часы. Он боялся опоздать. На свороте Московского тракта его должен был ждать Кондрат с подводой. После того как Лизу арестовали, небезопасно было оставаться на участке. Сумеет ли она, еще неопытная, на допросе не назвать того, кто дал ей брошюры? Лебедев и Кондрат решили уйти. Марк, всегда державшийся' незаметным, остался, чтобы не потерять связь с теми рабочими, которые собирались вместе с Еремеем в кружке для бесед и чтения запрещенной литературы.

Лебедев и Кондрат ушли на следующий день после ареста Лизы, когда Киреев уже уехал в город. Кондрат решил перебраться в Черемхово, устроиться на работу, Лебедев — уехать в Иркутск. Ему хотелось там установить связь с марксистскими кружками. Лебедеву было бы проще с маннберговского участка направиться сразу на восток, но у Мирвольского еще оставался запас нелегальной литературы и нужно было ее уничтожить. Вдруг у доктора сделают обыск?

Алексей Антонович, правда, подыскал надежное место для хранения брошюр. В темной кладовой со входом из сеней у него стоял шкаф, весь заполненный банками, бутылками, флаконами и всяческим иным пыльным хламом, который тем не менее почему-то выбрасывать всегда жаль. Верхний поперечный брусок рамы, на которую навешиваются дверцы, был очень широким, и под него до половины прятались высокие бутылки, поставленные на полку. Алексей Антонович переставил бутылки ниже, на эту полку наложил ровным слоем брошюры и затем вместе с брошюрами притиснул ее рейками кверху, к потолку шкафа. Трудно, очень трудно было бы догадаться, что там находится тайник. И все же Лебедев вынул книжки оттуда и сам сжег их в плите, — он счел совершенно необходимым сделать это после того, как Алексей Антонович рассказал ему о Лакричнике. Потом уже, когда Лебедев закончил жечь брошюры, у него осталось время, чтобы соснуть немного, выпить горячего чая с вареньем и даже поговорить, поспорить со своим другом. Как ни резко противоположны были они по характерам, Лебедев искренне любил Алексея Антоновича. Он понимал, что человеку такого склада трудно будет преодолеть свой ложный гуманизм, свое отвращение к любому насилию, к жестокой борьбе без компромиссов, насмерть, до конца. Но Лебедев знал, что Мирвольский честен, и ему казалось, что эта честность поможет его другу впоследствии понять все, что он сейчас еще не в состоянии осмыслить целиком.