Страница 13 из 14
С уходом чехов кончилась «Казанская война» и можно было не опасаться быть убитым бомбой или взлететь на воздух.
Наступившая в 1917 году смена лиц и положений, — изменила и мою жизнь. Пришлось начинать новую жизнь, исполнять много физических работ и заниматься умственным трудом с 9 до 3 часов дня и с 7 до 10 вечера. В 68 лет нести все эти работы трудно. Сил расходовалось много и запас их быстро истощался.
Неизбежные последствия такой непосильной работы выразились в болезнях. Я хворал тифом, бронхитами, воспалением левого легкого, а через полгода — двусторонним (так значилось в выданном мне удостоверении) воспалением правого легкого и левосторонним плевритом. После небольшого перерыва обнаружилась болезнь почек. Ухудшилась моя старая болезнь — миокардит, и я стал глохнуть.
С ухудшением моей жизни, ухудшилась и жизнь Макбета.
Пришла весна, а за ней и лето.
Макбет приносил мне охотничьи сапоги, сумку, шляпу.
— Пора, давно пора собираться, а затем — и ехать на берега Мешкалы, — на озера, к бекасам, дупелям, гусям и уткам, к маленьким гаршнепам, тетеревам и красивым вальдшнепам.
Но я не собирался… Время безжалостно отняло у меня и Макбета наши радости, — охоту, и в лугах на Каме мы больше не бывали.
Под городом, — нет охоты. Ехать за десятки верст, — нет времени и денег.
Моя с Макбетом охота кончилась.
Я перестал охотиться, и вместо охоты — иногда рыбачил под городом, добывая себе на уху ершей и уклеек…
Макбет понимал, что на меня надвинулось что-то неприятное, — чаще чем прежде ко мне ласкался и особенно нежно проявлял свою привязанность в дни моих болезней.
В эти дни невзгод и огорчений, когда все казалось неприветливым и мрачным, когда я молчал часами, Макбет подходил ко мне, ласково смотрел своими умными, добрыми глазами, и как бы спрашивал меня:
— Что с тобой? Скажи мне свою печаль и горе.
Под влиянием этой искренней любви, я оживлялся и ласкал собаку.
— Макбетушка, милый! Дела наши плохи… Холодно и голодно… Мы стали одиноки.
Макбет клал голову ко мне на колени и долго на меня смотрел.
Посмотрит, и осторожно толкнет лапой.
И снова смотрит, смотрит… И снова несколько раз толкнет лапой…
— Что ему нужно и что он просит? Может быть, хлеба?… Нет, хлеб ему не нужен, — он отталкивает его носом. Заглянешь в глаза Макбета и в них увидишь, что он меня просит ободриться, бросить молчание и свои мрачные думы, и быть прежним, — живым человеком…
— Ничего, Макбет, успокойся! Может быть, еще и поживем немного.
После таких немых разговоров, на душе человека, обласканного собакой, становилось легче и светлее.
Вспоминаю дни моей болезни…
Я тяжело хворал. Долго лежал вне времени и пространства, никого не узнавая.
Благополучно прошел кризис болезни, и первым — я узнал моего милого друга Макбета.
Я увидел его лежащим у изголовья моей постели (когда я захворал, Макбет ушел с своего места под моим столом и все время болезни лежал у моей кровати) и погладил.
Макбет встал с пола, поглядел на меня удивленными глазами и увидев, что я его узнал, разыскал под одеялом мою руку, толкнул ее носом и так радостно на меня смотрел, что не трудно было догадаться, — что он желал бы: мне сказать.
— Поправляйся и вставай! Мы тебя любим… Убедившись в том, что я очнулся и не брежу (как это было раньше), Макбет побежал в комнату моей жены — сказать ей, что наконец-то я «проснулся». Такой «анонс», он делал почти каждое утро — до моей болезни.
Когда я начал поправляться и встал с кровати, радость Макбета была безграничной. Он бросался ко мне на грудь, около меня кружился, лаял, лизал мне руки, подавал сапоги, галоши, тетеревиное чучело, охотничью сумку.
— Я рад и принесу все, что ты захочешь…
Я не пишу подробную историю жизни Макбета и не наделяю его добродетелями, которых не было бы у других хороших охотничьих собак.
О его ко мне любви и дружбе, мог бы написать большую книгу, но и того, что выше сказано — довольно, чтобы поверить тому, что Макбет был моим бескорыстным другом — когда ел ватрушки с творогом и сухари, и тогда, когда я давал ему только помои, и был мне верен, как в ясные, так и в ненастные дни моей жизни.
VI
Где же теперь этот верный друг хозяина хутора «Белый Дом»?
— Также, как и хутора, его не стало…
— Он у хозяина умер?
— Хуже: вместе с ружьем, хозяин — его продал…
Ружье заветное, — редкое по бою. Много из него перебито зверя и птицы; биты медведи, лоси, волки, лисы, глухари и гуси.
За продажу ружья, — никто не осудит.
Но продать собаку, которая неотступно, всюду следовала за своим хозяином, берегла его, любила, работала и летом и глубокой осенью, проваливаясь во льду закраин и доставая уток убитых на полыньях озер и рек, — продать такого верного друга, имевшего основания называться членом семьи, — это большой грех и преступление!..
За свою охотничью жизнь, я купил двух взрослых собак. Но своих собак никогда не продавал, и вдруг продал Макбета, — бесценную мою собаку, продал за деньги, также как раньше распродавал диваны, стулья и другие бездушные свои вещи.
Почему я это сделал?
Может быть, Макбет мне изменил и отдался другому?
Нет, Макбет остался мне верен, но я изменил Макбету.
Как могло это случиться?
А вот как: в январе месяце мне жилось плохо. Жена только что перехворала тифом. Хворал и я, не вставал с постели, — у меня отнялась правая нога.
Трудно жилось в эти годы.
Продавать было нечего. Дошла очередь и до ружья.
Оно долго не продавалось. Наконец, нашелся покупатель, — деревенский кулак-охотник, из числа тех, которые дешевой ценой приобретали дорогие централки с золотыми монограммами на ложах.
Покупщик моего ружья уже имел централку.
— Шестнадцатого калиберу, а мне хотелось бы иметь ружье тяжелее и харчистей.
Мое ружье (Ремингтон, садочное 12 калибра, весом до десяти фунтов), понравилось покупателю.
Мы договорились в цене, и отдавая деньги за ружье, покупщик спросил — не продам ли я красную собаку, которую он видел утром во дворе.
— Теперь она вам ни к чему…
Этот вопрос захватил меня врасплох, — я не думал продавать Макбета.
От употребления плохой пищи, — Макбета было нужно, ночью, часто выпускать во двор. Я и жена были больны и выпускать собаку некому. Пришлось поручить Макбета вниманию живших в том же доме лазаретных санитаров.
Я просил их выпускать вечерами на двор собаку. Они выпускали ее вечером во двор, но в дом, до утра не впускали. Привыкшая к теплу, собака мерзла, жалобным лаем просилась в комнату.
В бессонные ночи моей болезни, я слышал этот лай, — и он болезненно отзывался в моем сердце.
— Что же делать?
Если собака будет жить у меня, — она может замерзнуть, умереть с голода. В крестьянской избе, ей будет тепло и сытно…
Кроме этих, других соображений тогда у меня не возникало и, никогда не думая продавать Макбета, я его продал внезапно, в одну минуту, не подумав о том, что совершаю Иудино дело…
Отдавая мне тысячу рублей за Макбета (эту цену предложил покупатель и я не торговался), новый его хозяин спросил — не привести ли ко мне со двора собаку, чтобы я с ней простился.
— Уводите скорее! — крикнул я и глухо зарыдал.
В своем грехе — не оправдываюсь и не защищаюсь…
Только об'ясню печальный момент в моей жизни и свое настроение в это время.
Придавленный жизнью, я продал Макбета в минуту малодушия и растерянности.
Продал тогда, когда мне казалось, что ни откуда не может быть помощи (я ошибся, помощь была близка: в апреле, я уже оправился от болезни, охотники меня вспомнили и помогли).
Мне казалось, что нет других путей к спасению собаки от холода и голодной смерти, и я думал, — когда у хозяина отнимаются ноги, когда у него холодно, нечего есть самому и нечем кормить собаку, когда приходит конец, — тогда можно все продать: ружье, собаку, и даже — самого себя продать.