Друг человека

Трудно будет доползти до озера, — далеко.

Но другого способа охоты не было.

Придя на следующее утро к озеру, я издали еще увидел на нем темное живое пятно. Сильный ветер сбивал уток со средины озера. Но по мере того, как ветер подвигал уток к берегу, они снова перелетали на средину.

Покачиваются на волнах и раньше своего времени не плывут к берегу.

— Зачем сидят на средине?… Там холодно и ветер. Плыли бы скорее в кочки…

Около двух часов дня, утки тронулись к кочкам. Не доплыв саженей сто до берега, остановились.

От стаи отделилась небольшая артель и поплыла в кочки. Остальные не тронулись с места. Как будто не хотели плыть к берегу, и только после того, как высланная ими артель не обнаружила ничего подозрительного, вся стая двинулась к берегу и скоро скрылась в кочках.

Этот же порядок посылки разведчиков, я наблюдал вчера, и много раз раньше на других озерах.

Пора… Сняв шубку и покрыв ею собаку, лежавшую у стога, с которого велось наблюдение за утками, я пошел к ним, — сперва ходом, наклонившись к земле, а потом, — «спешился» и пополз.

В серо-желтой охотничьей куртке, подходящей к цвету лугов, я не был заметен.

— Только бы доползти до кочек!..

Но добраться к кочкам, это значило добраться и к уткам…

Пришлось ползти саженей двести. Сквозь тонкую куртку пробирало ветром. Без рукавиц, — мерзли руки.

Я полз медленно, — больше часа, — и когда подобрался к намеченному месту, утки уже заплыли в берег, и только на чистой воде озера, за линией кочек, сидело несколько уток.

Очевидно, — сторожевые. Одни, положив голову под крылья, спали. Другие, втянув шеи в туловища, немного помигают глазами, и тоже задремлют.

В этой дремоте, дозорные, — свои задания проспали и меня проглядели…

В кочках, в расстоянии от меня 20–30 шагов, утки крякали, хлопали по воде крыльями, купались. По голосам и всплескам, — уток много, рядом со мной и по всему берегу. Но все они в разброде. Проплывут между кочками одна, две утки, и снова не видно ни одной.

Один селезень, где-то рядом со мной, тихо «шваркает» и подвигается к берегу. Выплыл на чистую воду и вылез на невысокую плоскую кочку. Встряхнул крыльями, и втянув шею в туловище, задремал.

От меня до этого селезня не больше двадцати шагов.

Пришпилить его к кочке из правого ствола, а затем, когда после выстрела поднимутся другие, добыть из левого еще одного или пару…

— Нет, это меня не удовлетворит…

Из за двух уток — не стоило два дня ходить на озеро мерзнуть, и сегодня ползти более двухсот сажен. Нужно использовать эти два выстрела с большей для себя выгодой.

Вечером, все утки выплывут из кочек, соберутся в одну большую стаю, и уже с воды полетят на поля; в это время их общего сбора, два выстрела по утиной «каше», — могут дать охотнику не одну пару уток.

— Лежи, терпеливо жди вечера, и ты будешь хорошо вознагражден!..

Такое правильное решение следовало бы принять, но нельзя исполнить: до вечера нужно пролежать больше часа, лежать неподвижно, на холоде и ветре.

Холод еще можно было бы претерпеть, но главное, — не стерпят нервы. Они уже два дня работали над возможностью добыть уток, и сегодня, когда я лежал рядом с утками, нервное напряжение достигло высшей силы, и еще ждать два часа, я уже не мог…

— Попробую тихонько шикнуть… Может быть, не спугну уток, а лишь заставлю их насторожиться, раньше времени выплыть из кочек на чистую воду, и тогда по ним ударю.

Тихонько шикнул… Никаких последствий… И только после второго и более громкого шиканья, утки, в ближних ко мне кочках, замолчали, и вскоре на воду выплыло несколько уток и направились к сторожевым.

Тихо переговариваясь между собой, сторожевые и выплывшие из кочек утки, вытянули шею и зорко посматривали на берег, с которого раздался встревоживший их звук.

Из кочек выплыло больше пятидесяти уток. Но плыли в разброд, и больше одной утки не убьешь.

Мой маневр не достиг цели. Продолжать лежать — и холодно, и бесполезно.

Придется встать и поднять уток…

Но прежде чем я привел в исполнение это намерение, правее меня, с воды, — вспорхнул селезень и сел на высокую ближнюю к берегу кочку, — шагах в пятнадцати от меня.

Повернув в мою сторону голову, он увидал мое «мертвое тело» с черными ногами (сапогами), испуганно закричал и полетел на озеро.

Этот крик был общим сигналом… С оглушительным шумом, утки начали беспорядочно подниматься из кочек.

Я вскочил на ноги и выбирал более густое для выстрела утиное место, и не мог его найти. Уток поднялось многое множество, — со всей линии берега, но они низко летели над водой неплотной массой, и лишь в 30–40 шагах от меня, поднявшись сажени на две над водой, сгурбились плотной стенкой, и я ударил по ним, в «кучу», — раз за разом.

Упало шесть штук, и еще немного дальше, из летевшей стаи свалились три утки. Двух я добил, остальные биты наповал, и ветер дувший на берег, их подносил к кочкам.

Сходив за собакой, я получил всех уток.

Девять октябрьских, сытых, обрядившихся весенним пером сизо-голубых красноногих селезней и уток, — хорошая добыча и достойная награда за великие труды по скрадыванию стаи.

Но это было только один раз за всю мою охоту на уток, и больше никогда не повторялось; большинство осенних охот скрадом, ограничивались добычей одной, двух уток.

Такие охоты — мне нравились не по выстрелу и количеству добычи, а по трудности скрала.

Во время скрадывания уток, как бы долго оно ни продолжалось, Макбет не оставлял моих вещей. Он знал, что я вернусь к нему, и добросовестно караулил сумку и шубку.

Случалось, что какой-нибудь прохожий, увидав лежащую на лугах «потерянную» шубку, направлялся к ней.

Заметив чужого, приближающегося к моим вещам, Макбет так мило скалил зубы и так громко лаял, что любознательный путник поворачивал обратно.

Если подкравшись к уткам, я стрелял, Макбет не бежал ко мне на выстрел. Я возвращался к нему, брал вещи и шел вместе с ним к озеру, если на нем были убитые утки.

Макбет имел мирный характер. С другими собаками не ссорился. Чужих — не трогал, но и себя не давал в обиду. С собаками гостей приезжавших ко мне на охоту, Макбет был дружен, но до известного предела, — он не позволял им ложиться на его тюфяк, облизывать его кормовую чашку. При их приближениях на охотничьих привалах к моей сумке, лежавшей где-нибудь в сторонке, — скалил зубы.

— Это не ваше, и вам нечего тут нюхать!..

Охранять мои вещи на охотах, находить и приносить мне забытые в шалашах и потерянные мной в пути к дому охотничьи вещи (задняя поноска), я научил Макбета, и поручая на охотах в лесу и в лугах его наблюдению свои вещи, знал, что он сбережет их лучше, нежели мой хуторской караульщик, часто пьяный Алексей Васильич.

Иногда, я давал Алексею носить на охотах мою сумку, и всегда, по возвращении домой, находил в ней — на половину опорожненную водочную фляжку.

— Ты выпил водку?…

— Никак нет, не пил.

— «Не пил», а фляга пустая?

— Должно, — пробка ототкнулась…

Макбет берег не одни охотничьи, но и другие мои вещи.

Как-то летом, я вышел из дома срезать несколько цветов для букета. Вышел, не надев шляпу. Подошел знакомый крестьянин, — посоветоваться по своему делу. Разговор затянулся. День был жаркий, и я послал крестьянина в дом принести мне шляпу.

Войдя в мою комнату и взяв мою шляпу, посланный не мог вернуться, т. к. Макбет, хорошо знавший хозяйскую шляпу (ежедневно подавал ее мне), громко на него лаял и до моего прихода не выпустил из комнаты.

Были случаи, когда в мое отсутствие с хутора, Макбет не впускал в мою комнату чужих.

— Нельзя, хозяина нет дома.

Осенью, поздним вечером, я выпустил Макбета «погулять». Сойдя с лестницы, он сейчас же злобно залаял. Я вышел на крыльцо и услыхал, как Макбет кого-то рвет и гонит в направлении от погреба, вблизи дома, — к большой дороге.

Темной ночью не было видно — кого преследует собака.