Страница 173 из 179
— Творим… во Вьетнаме? — как-то бессмысленно переспросила она, чувствуя себя полной идиоткой — стоять здесь, возле женского туалета, на темной лестнице, и объясняться с этим нервным молодым человеком — он говорит с придыханием и вдобавок, кажется, ее боится. Лично я ничего во Вьетнаме не творю.
— Разумеется! — заторопился Родни. — Ну, просто дело в том… что вы американка, видите ли… Он в самом деле необычный человек, этот Элдред. Стоит познакомиться с ним поближе, лучше его узнать — не пожалеете.
«Что это он тянет резину? — зло подумала она. — Зачем ему это?». Все стало ясно, когда Родни предложил:
— Можно мне проводить вас домой, миссис Маклейн? Безопасность вам гарантирована. Как только соберетесь домой, предупредите меня, ладно?
— Я пока не до такой степени пьяна, — с достоинством ответила она.
— Конечно, нет, — поспешил согласиться Родни. — И прошу меня простить, если подумали, что у меня сложилось о вас такое впечатление. По-моему вы великолепная, очень красивая женщина.
Никогда бы, конечно, этого не сказал, если бы на лестнице было светло и она видела его лицо, причем отчетливо.
— Очень любезно с вашей стороны, Родни. Она не произнесла ни «да», ни «нет». — Ну а теперь не пора ли вернуться к столу?
— Да-да, пойдемте! — Родни взял ее за руку и повел вниз по лестнице; рука у него дрожала.
«Английская воспитанность», — отдала она ему должное.
Был у нас там один сержант, по прозвищу Трижды Стальной Брат, — оживленно повествовал Гаррисон, когда они подошли к столу.
Он вежливо встал, когда Розмари садилась на свое место; Кэррол отделался символическим, типично американским жестом — дернулся, делая вид, что встает.
— Этот сержант очень высокого роста для японца, — Гаррисон уселся опять на свой стул6 — мышцы на руках выпирают плечи мощные, а с губ всегда свисает будто приклеенная сигарета. Мы прозвали его Трижды Стальным Братом, потому что он раздобыл где-то железную биту для гольфа и никогда с ней не расставался. Чуть чем-то недоволен, а такое случалось довольно часто, — избивает этой битой всех, по его мнению, виновных без разбора.
И Гаррисон повторил беззлобно, даже с симпатией, словно у него и у этого злодея японского сержанта есть о чем вместе вспомнить:
— Да, Трижды Стальной Брат. — И продолжал дальше: — Больше всех в лагере, судя по всему, он не любил меня, — хотя уже до меня убил несколько человек, — этим он занимался время от времени. Убивал просто так, без всякой личной неприязни, — по долгу службы, так сказать. Но вот со мной все обстояло совершенно иначе… мое существование просто выводило его из терпения. Стоило ему увидеть меня, как он, улыбаясь, спрашивал: «Послушай, ты все еще живой?»
Он немного говорил по-английски и часто этим пользовался, делая вид, что он никого не собирается обижать. По-моему, он подслушал мои нелестные отзывы о нем, а я и не знал тогда, что он не все, но понимает по-английски. Может, я когда-то не так улыбнулся — ему не понравилось.
В общем, я потерял счет, сколько раз он меня избивал до потери сознания. Но всегда занимался своим ремеслом аккуратно, не забивая меня до смерти.
Мне казалось — он, словно людоед, ожидает, когда же я сам покончу с собой. Такой исход его вполне устраивал. Мысль — «Никогда я не доставлю ему такого удовольствия!» — придавала мне силы выжить. Но если бы война продлилась еще месяц-другой, я, несомненно, не выдержал бы. Может, еще бутылочку вина, последнюю, на посошок? — И он махнул единственному оставшемся в пустом ресторане официанту.
— Полицейские, — молвила Анна, — да они везде и всюду одинаковые.
Вечером она выглядела еще моложе; глаза сейчас такие же большие, щенячьи, как у того несчастного ребенка на фотографии.
— Ну и что стало с этим сукиным сыном? — поинтересовался Кэррол, — он так развалился на стуле, что подбородок его покоился на груди, на смятой черной шерсти свитера; из-за стола был виден только его торс, обтянутый тонкой темной тканью. — Вам это известно?
— Известно, — небрежно бросил Гаррисон. — Но теперь все это уже неважно. Миссис Маклейн, вам, наверно, до чертиков надоели все эти печальные воспоминания. По-моему, я все же слегка перебрал. Отлично понимаю, что вы приехали в Париж не выслушивать рассказы о войне, для вас такой далекой и нереальной, — ведь вы тогда были маленькой девочкой и только еще учились читать. Если Берт узнает об этом вечере, он не на шутку на меня рассердится — просто впадет в ярость.
«Знал бы ты, дорогой мой, зачем я приехала в Париж», — думала Розмари, чувствуя на себе почти умоляющий взгляд Родни.
— Мне хотелось бы узнать, что же все-таки произошло, — осторожно проговорила она.
Услышала, как тяжело перевел дух Родни, мысленно утешила его: «Успокойся, видишь, я уже выдержала первое испытание».
— Японцы проявляют поразительный, вызывающий восхищение стоицизм, особенно в отношении смерти. — Гаррисон разлил по стаканам последнюю бутылку вина; голос у него ровный, с мягким тембром, бесстрастный. — Когда кончилась война, из нашей армии прибыли особые команды, с тем чтобы арестовать всех военных преступников. Среди охраны один отряд как раз состоял именно из таких — их набирали в немецкие подразделения «Эс-Эс». Отпетые палачи: постоянно пытали людей, с пристрастием допрашивали. Этих негодяев было в нашем лагере около двадцати.
Когда английская карательная команда прибыла в их казарму, все они выстроились перед ней в парадной форме; стояли по стойке «смирно», руки по швам. Англичане не успели еще сказать ни слова, как по команде старшего офицера все, как один, опустились на колени, низко склонив головы. Командир на достаточно понятном английском объяснил английскому майору — командиру отряда: «Сэр, все мы военные преступники. Прошу вас казнить нас всех немедленно». — Гаррисон покачал головой в знак то ли удивления, то ли восхищения.
— А вы встречались потом со своим сержантом, хотя бы раз? — поинтересовался Кэррол.
— Трижды Стальным Братом? Да, конечно. Спустя несколько дней после освобождения лагеря. Когда меня выписали из госпиталя, я весил девяносто семь фунтов — в начале войны сто шестьдесят. Тогда я был еще молодым человеком. Вызывают меня в кабинет коменданта лагеря. Там сидит тот самый майор, который со своей командой разыскивал военных преступников; звали его Эллсуорт. Суровый тип, с ним не позволишь себе никаких вольностей. Прислали его сюда из Северной Африки, там они закрыли свою контору. Многое он повидал на своем веку, всякие сражения. Никогда не видел на его лице улыбки. Трижды Стальной Брат стоит перед ним, перед его письменным столом. А позади стола лежит на полу его бита для гольфа.
Розмари вдруг стало жарко, пот выступил на шее.
— Трижды Стальной Брат ничуть не изменился, за исключением, может, обычной прилипшей к губам сигареты — ее не было. Одна эта мелкая деталь делала его совершенно другим человеком — лишала привычной власти. Переглянувшись, мы больше не смотрели друг на друга. Он не подал виду, что узнал меня, ну а я… как бы вам объяснить… не мог понять почему, но почувствовал себя… слегка озадаченным, смущенным, что ли. После всех этих прошедших лет ситуация, согласитесь, сложилась неординарная.
— Гаррисон пожал плечами, замолчал на несколько мгновений.
— Эллсуорт никогда не тратит зря слов. «Я кое-что слышал об этом парне, — сказал он, — как он отделывал вас вот этой битой». — Поднял с пола биту, положил на письменный стол, прямо перед Трижды Стальным Братом. Тот только раз взглянул на биту, и что-то отразилось в это мгновение в его глазах. Что именно — я так и не понял. Не понимаю и сейчас. «Ну так вот, — продолжал Эллсуорт, — эта бита теперь принадлежит вам. — И подтолкнул ее ко мне. — И этот человек теперь в полном вашем распоряжении».
Но я стоял перед ним не трогая со стола биту. «Ну, чего вы еще ждете?» — одернул меня Эллсуорт. «Боюсь, сэр, я ничего не понимаю». Думал, что говорю правду, но на самом деле лгал. Тогда он начал материться — никогда еще не видел такого разгневанного офицера. «А ну, прочь, долой с моих глаз! — заорал он. — Сколько же вот таких, как вы?! Будь на то моя воля — так никогда вам больше не видать Англии! Такие, как вы, слюнтяи, навсегда остаются военнопленными. Лагерь, тюрьма — вот ваш удел. У вас не душа военнопленного, у вас… его яйца!» Простите за грубость, миссис Маклейн никогда никому не рассказывал эту заключительную часть — и сохранилась у меня в памяти не пройдя военную цензуру.