Страница 7 из 8
Шестой от полуразрушенного вестибюля метро на затертой, барачно-избяной окраине устремляется в пустынное место за городом. Здесь когда-то хотели построить огромный микрорайон с, как тогда говорили, развитой инфраструктурой: детскими садиками, банками, тюрьмой, школами, заведениями. Разровняли многокилометровую земляную плоскость, кое-где продырявили ее котлованами, подвезли рассыпающиеся на ходу плиты. Проложили трамвайную линию, современную, бесшумную, пустили по ней последней модели, молниеносные, близкие к совершенству трамваи. Конечная остановка разместилась посреди предполагаемого микрорайона, ветвясь запасными путями.
Однако строить микрорайон не стали. Предназначенные для возведения и обустройства деньги пошли на пошив портянок для действующей армии, на закупку пластмассовых дудок и ластиков для учащейся молодежи, на модернизацию завода по утилизации бесполезных веществ.
А шестой остался. Оказалось, что для принятия решения о дематериализации трамвайного хозяйства требуется гораздо больше усилий, чем для его бесперебойной эксплуатации в течение пятисот лет.
По прямой линии, среди развороченной пустоты, с пятиминутными интервалами неслышно скользят сверкающие трамваи. По пути попадаются остановки, учрежденные вблизи так и не рожденных объектов. Красивый, записанный на магнитном носителе, женский голос объявляет названия остановок в стеклянном безмолвии.
«Дом быта» — жидкая осенняя грязь до горизонта. Бревна. Несколько худосочных скорбных деревьев на ветру.
«Районная администрация» — стопка бетонных плит. Жидкая осенняя грязь до горизонта. Гигантский, неподвижный мусор.
«Улица команданте Зеленчука» — одинокий обрывающийся забор. Горизонт. Осень.
«Магазин „Ткани“» — поваленный башенный кран, летающие и валяющиеся на земле воробьи, жидкая осенняя грязь внизу и сбоку.
«Улица Марины Расковой» — плоскость от края и до края, продуваемая ветром. На горизонте — сообщество сараев, немного перекошенных, как судьбы долго живущих на Земле людей.
«Микрорайон. Конечная. Трамвай дальше пойдет без вас. Просьба исчезнуть.» — рельсы, много трамваев, павильон для отдыха водителей. Жидкая осенняя грязь начинается сразу за павильоном и простирается до горизонта.
На каждой остановке — обязательно остановиться и открыть двери. Под видом безумных, отчаявшихся пассажиров часто ездят ревизоры, проверяют, чтобы останавливались.
На линии работает контроль — ловят безбилетников. Бригады из пяти человек. Как-то раз поймали одного — ездил просто так, озираясь по сторонам, от конечной до конечной, улыбался, что-то бормотал. Без билета — билеты не продавались из-за отсутствия рыночного спроса. Ударили, сбили с ног. Пинали, требовали штраф. Заплатил. Выписали штрафную квитанцию. Проломили череп. Похоронили тут же, рядом с отвалившейся от чего-то цельного бетонной глыбой. Поставили крест из ржавой арматуры, как положено.
Улизнуть от контролеров трудно, но некоторые пытаются. Чтобы прокатиться, сбиваются в стаи, дерутся с контролерами железными прутьями, контролеры отступают, спотыкаются, падают форменными лацканами в осеннюю грязь. И победившая орава, с воплями и разбитыми стеклами, гордо едет, призадумавшись, по глинисто-бетонной пустыне.
Стекла потом вставляют, все приводят в порядок, чтобы не пострадала красота, чтобы все сияло совершенством.
Однажды в трамвай набилось бесконечное множество баб, в пальто, с кошелками. На остановке «Магазин „Ткани“» гурьбой, толкаясь, стали вытряхиваться наружу.
— Эй, бабы, вы куда это, — незаинтересованно спросил водитель.
— Тюль привезли, — коллективно взвизгнули бабы и поковыляли по осенней грязи, утопая по колено, с песнями, по-доброму кидаясь комьями родной земли.
Трамваи управляются как-то сами собой, собственными силами, автоматически останавливаются на остановках, прибавляют скорость, где надо. Водитель нужен только для неподвижного сидения с застывшим, устремленным за горизонт взглядом. Некоторые водители специально все ломают и пытаются управлять сами, чтобы не останавливаться на пустынных, как им кажется, остановках. Но ревизоры бдительно ездят, проверяют, увольняют, ссылают в штрафной батальон. Другие водители норовят незаметно выскочить на остановке, поваляться в грязи, поспать, поплакать, пока трамвай сам едет установленным маршрутом. Таких, поймав, убивают на месте.
Год за годом, потерявшись во времени, водители бесшумно скользящих трамваев неподвижно плывут в пространстве. Вокруг лежит ровная поверхность, стынут на ветру бетонные плиты, и только у полуразрушенного метро иногда едва намечается какое-то сумеречное шевеление.
Иногда в небе над конечной остановкой «Микрорайон» появляется мудрая тысячелетняя птица, как будто сделанная вся из маленьких, поблескивающих в дневном облачном свете металлических пластинок. В честь нее эта местность так и называется — Сокол. Хотя, строго говоря, это вовсе не сокол, а совсем другая птица, принадлежащая к неизвестному виду. А может быть, и не птица, а нечто отдаленно ее напоминающее.
Древняя птица, сверкая глазом, плывет в небе, повторяя очертания запасных путей, над трамваями, чем-то похожими на нее, готовыми сорваться с места и устремиться в свой прямой, бессмысленный и прекрасный полет.
2001
КАПОТНЯ. ВЕРХНИЕ ПОЛЯ. СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС
Никогда раньше не был в Капотне. Сколько уж лет прошло, и ни разу не был.
Ругают ее, ругают. Самый нежеланный район в городе. Квадратный метр ровной поверхности, покрытой линолеумом, стоит там сущие копейки. Говорят, жить там совершенно невозможно. Говорят, там все дымит и воняет. Говорят, что люди там умирают прямо сразу, на месте, не успев совершить ничего пугающего или умилительного.
Никогда там не был. Хотя давно стремился. Ведь в таком месте обязательно надо побывать.
Подолгу рассматривал карту. «Капотня, — думалось. — Пятый квартал, нефтеперерабатывающий завод. Стадион». Вокруг расползались заманчивые улицы — Люблинское шоссе, Проектируемый проезд N 5467, Верхние поля. Сбоку мутной картографической массой маячил город Дзержинский. И вот настал день.
С двумя пересадками доехал до «Каширской». Каширская — пространное, не ограниченное ничем место, растекшееся во всех направлениях. Из углов и закоулков этого места в разные стороны света отбегают бесчисленные автобусы. Бродил, бродил, никуда особенно не спеша, вокруг входов и выходов в и из метро, ларьков с жидкостями и твердыми съедобными предметами, вокруг стеклянных остановок, вокруг пассажиров неизвестно чего. На желтых прямоугольничках были начертаны черным номера неведомых, идущих не туда автобусов. Девяносто пятого, который мчал в Капотню, что-то не было. Слонялся, искал. Добрый дядька-старик махнул рукой: «Вам вон туда, по диагонали». Далеко. Пошел. Светофоры, пешеходные переходы, движение. Вот написано на желтом фоне — 95 Капотня. И еще куча других маршрутов. Значит, все правильно.
На остановке много народу. Люди временно стоят, желая перестать стоять и начать перемещаться, стремительно нестись сквозь окружающее. Стоят, приплясывая от смутных предвкушений, молодые. Уже пьют крепкое балтийское пиво с коричневыми этикетками, хотя еще почти утро, но ведь уже суббота, и надо пить пиво, потому что будет вечер, ночь, потом воскресенье, и значит уже можно. Стоят зрелые, в самом расцвете сил, осознавшие свой путь, уже не приплясывают, обретя равновесие, как отколовшиеся от ледника айсберги, и медленно тают в теплых водах человеческого общежития и профессионального мастерства. Долгоживущие стоят, мечтая пожить еще немного, мечтая, чтобы подошел автобус и поехать, а потом быстренько тихо умереть, безболезненно и непостыдно. Но сейчас пока еще нужен автобус.
Надо было в Капотню.
Подошел какой-то другой автобус и увез почти всех стоявших на остановке куда-то в Сабурово или к Борисовским прудам. И сразу за ним — девяносто пятый, и народу в нем было мало, и ехать было удобно — на переднем сиденье, уперевшись неподвижным взглядом в Юго-восток. А если бы первым подошел девяносто пятый, то всем пришлось бы садиться в него и волей-неволей ехать в Капотню. Так всегда бывает.