Курс практической психопатии

В глазах её мелькнули ужас и сомнение. Она молча кивнула. Верно оценила своё положение, умница. Мы пошли с ней рядом, по лестнице — почему не на лифте? А вот спросите. Она боялась рот открыть, и я молчал. Так молча и дошли до нужной ей двери. Она позвонила, и я моментально испарился, предпочитая не узнавать, кто должен был её встречать, и почему он не сделал этого. Я перепрыгивал пролеты, и по десятку ступеней сразу. И в полминуты оказался на улице. За мной простучали чьи-то тяжелые шаги, и вопль:

— Стой, мразина!

— Да вот щас, — сквозь зубы прошептал я, присаживаясь под забор. Хуй тут меня кто найдет, темно, будто в аду на реконструкции. Мимо пронеслась чья-то темная туша, а я усмехнулся… и согнулся в отвратительной дурноте. Мрак и пакость, паскудство содеянного накрыли — сразу, мгновенно — будто грязным полиэтиленовым пакетом. Отвращение к самому себе, и муторная сладость корчили, и я хватал ртом воздух в приступе сладчайшего омерзения. Омерзения и тошноты, преступных конфет пизды объевшись…

Лежал на картонке, как бомж, и беззвучно смеялся… Это был я, я это был!.. ну посмейтесь, прошу вас, посмейтесь со мной, о мои Арлекины!!

— Чтож, тогда надо идти ведь! О, пора, пора, братие мои, заждалось нас… эм…. Это… А впрочем, отбросим сомнения, пора!

…на окраине города у дедка какого-то спросил дом номер 9. Зачем — неясно, но вот найду и спрошу, че мне там надо. И слышим вместе с дедом пение какое-то, в коробке. Подошли, заглянули — а там старуха связанная лежит и поет. Кто-то выкинул на помойку. А кругом такая грязь… э-э, надо выбираться отсюда!

На свет Козерога я выйду, пожалуй, наверняка! А ты как думаешь?.. Хотя нет. Не скажи мне ничего. Я сам знаю. Ты меня очень бесишь, когда говоришь, блядь!!

— Нет, мама, я не скоро… нет, я не болею. Просто голос такой… в школу мне тока на следующей неделе. Я не мерзну. Я у Маши. Да, ты ее заешь. Нет, я уже сказал, не мерзну. Она меня бренди поит. Я не издеваюсь. Хорошо, завтра обязательно буду дома.

— Наливай, че же, замерз я как сука, Жахни… а откуда кстати у тебя бренди?

Добрый дядя принес. Ещё и жратвы ей купил. И новые шторы — под этими, видите ли, ему мою малышку ебать не нравится. Вот урод. Я бы выписал ему, если б столкнулся. Презираю скота… Но Жахни запретила мне вмешиваться в ее жизнь. Я болезненно стал переживать за нее. А она морщится — ну я ж тебе не сестра! А я именно так и чувствую. Мне трудно это объяснить, всегда был удушающе один, а тут вот… переживай за нее. И так странно, неудобно ощущать Жахни-Машу своей сестрой. Хочется повыгонять нахуй всех ее уродов-ебырей, вылить дареное, нежным влагалищем заработанное бухло, сорвать подаренные шторы, сжечь весь хлам натасканный ее любовниками, вышвырнуть их всех, всех!! — из её жизни. Затем нашлёпать по щекам, она будет хныкать и упираться, а я как мама, как старший брат, раздену ее, заведу в ванную, поставлю под душ, и буду долго, тщательно отмывать ее, в трех водах, ругая за непослушание…

Ах, и я уже кусаю руки сладко:

— Я мыл бы тебя, в трех водах, и ты бы хныкала, а я бы заставлял тебя не стесняться, и разводил тебе ладошки. Которыми ты прикрывала грудки, и… — вздох, сладкий и протяжный сам вырвался из моей груди. А Жах ухмыльнулась, глядя на меня прищурившись.

— И конечно же пальцы мои проникали в тебя… и я залез бы к тебе под душ прямо в одежде, и прижал к себе одной рукой, а другой бы трахнул… трахнул так… — запинался я, а Жахни приближалась ко мне тяжело виляя бедрами:

— Как не трахал бы никто и никогда свою маленькую сестренку, один лишь братец Ветер… — она подошла совсем близко, селя рядом и изящным жестом умело стянула трусики…

— Габри, — вздрогнул я, поправил шепотом. — Так меня зовут родные…

…а в центре города я обнаружил трамвайную остановку, переоборудованную в… как сказать-то?..

Ну вы же знаете, сейчас такое время настало, когда люди стали есть людей. И теперь повсюду установлены эдакие раздаточные пункты мясо-крови. И народ толпится, и ждет каждый свой кусок.

Трамвайная остановка переоборудована под бойню. У трамваев двери открыты, и в них кладут связанных жертв, так, что голова торчит над дорогой, лицом вниз. Красивая, коротко стриженная женщина деловито отдает распоряжения, и по ее указке под «мясо» ставят ведра, для крови. Эта женщина — я знаю ее, — заносит топор и очень обыденно отрубает головы. Жертвы даже не шелохнутся… Кровь упругими струями хлещет в ведра. Я отворачиваюсь, стесняясь, что мне противны обыденные вещи. Нужно намеренно приучать себя смотреть. Теперь — это норма. Теперь — так надо.

Лишь под утро я догнал, что наступает мой день рожденья…

— Мама, ты не беспокойся… а может останешься? Ну не хочу я никого звать, правда! — ныл, как маленький ребенок, по телефону. Но она поехала отвозить в другой город авторское колье. Мол, никому не доверяет, это опасно — а почему тогда заказчики не пришлют курьера? А вот надо так! Ну зачем же так со мной, зная, что я дни рождения не выношу за то, что становлюсь ранимым и больным…

— Хорошо, но звать я точно никого не буду, закроюсь и буду лежать один, кино смотреть!

Ну щас. Кто бы мог поверить, что меня оставят в покое, когда идиотке — и заметьте, не лечится! — Эрот приперла мысль непременно поздравить меня, даже если это мне поперек горла! Вот, блять, спасибо-то. Натащила кучу свои драных куриц, меня не спросила — а я от неожиданности так растерялся, что не смог выгнать. Я ну никак не ожидал такого! В совсем неподобающем виде, к тому же…

Ах, черт… ну всё мне очередной праздничный пиздец!

— Ой… мама! — я замер у зеркала, глядя на себя расширенными от внезапного домысла глазами: — Ведь это мама специально оставила хату, чтобы девки приперлись! — я внимательно вгляделся себе в глаза — кажется, не ошибаюсь! — и продолжил лихорадочно переодеваться, дабы не быть стремным перед телками, и они б не догадались что я придурок. — Ну зачем, скажи, Ветер, зачем бы ей еще приспичило так уж прям самой и тащиться именно сегодня в другой город?? Исключительно поэтому… — мне вдруг стало обидно. Меня не спросила, опять меня не спросила! Ну что же это такое, что за манеру взяла все решать втихаря?! — Ну хорошо, мамусик, я еще поговорю с тобой!! — погрозил отражению, но так смешно это вышло, что вмиг потеплел. Ну что я бычусь? Мама как лучше хотела. Вот сейчас накрасивлюсь, пойду, бухну, и буду всем жизнь портить, будет весело!

— Если только не… да, в пизду это всё. Решительно в пизду.

Девки накрывают на стол, воркуют и матерятся. Блин, ну не люблю, не люблю я когда женщина груба! Мать совсем другая, и я с трудом терплю женский мат. А они мало того, еще и курят прямо у меня в квартире. А я сижу в кресле, пытаюсь привести себя в нужное настроение, весь такой мрачный и красивый, положив ногу на ногу, в белой льняной рубашке, зачесав волосы за уши, и мрачно взираю на окружающих. А окружающие тоже хороши! Шершень в шортиках, которых даже если бы и не было — никто б не заметил. Ирма — в таком платье, что хоть стой хоть падай, Жахни — уже пьяная в дрызг лапает какую-то рыжую телку в ошейнике, и — звезда моя, главное блюдо в моей постели — Эрот! О, эта конечно расстаралась для меня! Корсет, преглубокое декольте, на каблуках, и в чулках, ажурные резинки которых мелькают в разрезе платья. Я просто херкоготический король, ха! Меня ждет черный ром, и девки, отвязные девки, которые знают меня две недели, но успели побывать мясом на моем «адском показе мод», а также у меня в штанах, и сейчас готовят для меня стол, виляют вокруг своими задницами, и строят глазки… кто ещё имел все это на свое семнадцатилетие? По-моему, совсем не плохо! Тем более, если учесть, что я всегда «праздновал» один, у меня никогда не было друзей, а уж тем более подруг. Я никого не подпускаю к себе ближе, чем просто к телу, и никогда не пущу в сердце. Все что мне нужно — это секс, и пустой треп ни о чем в качестве саунд-трека псевдо-отношений. И я ненавижу, ненавижу дни рожденья. У меня свои, детские, глубоко болезненные причины… Оттого столь мрачен сейчас. Я мысленно улыбнулся своему жуткому пафосу. Пусть никто не догадается, что самый яркий «бёздник» у меня был в психаре для малолетних… клоуны, блядь, шарики… мама и бабушка хотели, чтобы я был счастлив. Я и был — поверил, что вот сейчас вся эта прекрасная сказка, весь этот карнавал закружит и унесет меня с собой, домой — и я никогда больше не буду горек, и не надо будет глотать жалкие слезы, и тетю Венеру со шприцем добрый клон сейчас убьет, и никогда ее больше не будет!! Но нет. Они ушли. Ушли все. Бросили в ледяной палате, закрыли… «Мы еще придем, малыш!» — ХУЙ!! Я больше не верил им. Никому. Тогда я стал атеистом. Никакого бога нет. И клоуны все мразь и уроды — даже мерзкую врачиху Венеру побоялись убить ради меня. Как же я рыдал… как же мне было больно, в тысячу раз больнее чем от уколов. Я плакал сначала очень тихо в подушку, страшась вызвать гнев Венеры, а потом не вынес муки, и самопроизвольно стал орать и биться, колошматиться о батарею. С тех пор и шрам… тронул затылок — вот он, бугорок, отметина Сатаны. Пусть же пропадут все днюхи на свете. Ох…