Пусть будут все

Ну да, похоже, не буду. Я не понимаю, какими словами об этом можно сказать. И не потому, что слова заплетаются и хорошо бы хотя бы часок вздремнуть… А потому, что не может “цивилизованный человек с высшим образованием” таскать за старухами утки, кормить их из ложечки и чувствовать себя не просто счастливым… Да и не в счастье там было дело. И не в воплощении себя. Себя в те дни, в общем, и не было. А была только радость – да, подсунуть под старые кости судно, смочить влажной марлей запавший рот – ты вся была этой радостью, словно нотой в не слышной тебе симфонии сфер, не слышной, но ведь каким-то образом слышимой… Иначе откуда бы взяться этому ликованию? И прозрачности воздуха, и его, несмотря на прозрачность, – сиянью. Как будто раньше глаза видели мир сквозь грязные стекла автобуса, и вдруг катастрофа, стекла вдребезги, из живота – дренаж… А у тебя словно охапка молний в руке. Сестра моя – жизнь. Отчего в памяти и сейчас – “сто слепящих фотографий” – правда, со временем все больше меркнущих…

Только ночью об этом, и только себе. Потому что Филипп отзовется обычным: отправим больного к врачам или пусть живет? Или даже порезче: не смешите мои тапочки. В общем, в том духе, что после наркоза и не такое бывает.

Вячек тоже бы произнес: архаическое мышление всесильно, потому что оно верно. Или что-нибудь вроде того. Ну и ладно. И произнес бы. А дети в школе ей бы точно поверили. Они же, как ежики, только сверху колючие.

Прийти к этим ежикам на урок, вплести в него то, что вдруг показалось страшно важным сказать (в их двенадцать, тринадцать, шестнадцать, чтобы в будущее с собой унесли), – это и делало все ненапрасным, все прочитанное, надуманное, прожитое и выстраданное собирая, будто осколки стекла, в первоначальный сосуд (в замысел о тебе), как в кино, когда кадры бегут в обратном порядке.

У Вячека был на это противоположный, можно сказать, университетский взгляд: ты пользуешься их некритичностью, литература – это приключения языка, а не пионерское собрание “Как нам стать еще лучше?”. Но в чем в чем, а в этом Лера была тверда. Ее даже выговоры не убеждали. Разве только с толстовской цитатой пришлось уступить… И всего-то сказала, что без знания наизусть восьми строчек из “Круга чтения” до экзамена никого не допустит. Потому что Днепр при тихой погоде и без зубрежки чуден, а толстовские строчки живы только вашим усилием, а вы живы тем, что сделаете его над собой. А две мамаши, из самых богатеньких (из тех, для которых школьный учитель – на той же ступеньке, что и обслуга, раз “Шанелью” не душится, “Дольче-Габбана” не носит), написали в роно про “навязывание нашим православным детям чуждой идеологии отлученного от церкви старца, в скобках заметим, из произведения, отсутствующего в школьной программе”… И началось! Собрания, взыскания, даже от классного руководства на год отстранили, поскольку одна из мамаш в строительной фирме работала и обещала помочь с ремонтом спортзала.

“Кто из живых людей не знает того блаженного чувства…”

Как музыка, ведь звучит!

“…чувства, хоть раз испытанного и чаще всего только в раннем детстве, когда душа не была еще засорена всей той ложью, которая заглушает в нас жизнь…”

Да это ведь про больничку, только другими словами!

“…того блаженного чувства умиления, при котором хочется любить всех: и близких, и отца, и мать, и братьев, и злых людей, и врагов, и собаку, и лошадь, и травку; хочется одного…”

Вместо тоста, вместо благословения встать и сказать:

“…хочется одного, чтобы всем было хорошо, чтобы все были счастливы, и еще больше хочется того, чтобы самому сделать так, чтобы всем было хорошо, самому отдать себя, всю свою жизнь на то, чтобы всегда и всем было хорошо и радостно. Это и есть та любовь, в которой жизнь человека. Лев Толстой. Чтение на 24 мая”.

А только на свадьбе глупо, да и поздно уже – это надо в четырнадцать лет, с собою наедине, слово за словом, когда до детства рукой подать, когда они по этому детству так неподдельно тоскуют. Часто это их самая первая взрослая страсть – даже еще до первой любви. Вот тут и помочь им эту ниточку протянуть!

Да и Филипп услышит “любить всех – и врагов, и собаку, и лошадь” – ну и подхватит: а я, дорогая теща, у вас по какой градации – травки, лошади? А потом еще подойдет (такая у них в семье удивительная привычка – целовать прямо в губы) и обслюнявит. А там и сваты подтянутся. Они думают, видимо: если в губы, то мы уже и родня.

Милая девочка Саша Джеки Эйелен, ты простила меня в своем индейском раю? Нет, кажется, все-таки в католическом. Ведь простила? Я казнила себя потом очень. Когда уходит человек (а уж когда человечек!), которого ты невзлюбил, пусть только не принял, от которого душевно отгородился, начинает казаться, что твоя нелюбовь и была той причиной, той разрушительной силой – в общем, последней каплей… И хотя это тоже пример архаического мышления, но душа-то не мыслит, а архаично болит. Я это к чему? Уже надо вставать, а я засыпаю… Опёнкина, эй, не спать!.. Если у Ксени с Филиппом родится ребенок, похожий на Бизюкиных (и по фамилии ведь Бизюкин) – вот кто будет от туземцев, от дикарей… Ну, Опёнкина, твои действия? Твои чувства и действия? Ты готова к тому, что у тебя ненароком получилось в больничке? И для чего-то же это было тебе дано?

Дорогие Ксенечка и Филипп! Я вот о чем сегодня подумала: самый острый период любви… ваше поколение называет его почему-то конфетно-букетным, это странно, но мы сейчас не будет спорить о терминах… самый бурный, самый неистовый, самый невероятный период, когда два человека видят только друг друга – но что удивительно, они любят при этом весь мир, видят только друг друга, но восторг у них вызывает все: от былинки до космической черной материи… (Про больничное можно ведь и другими словами!) Я думаю, что острая фаза любви – это едва ли не единственная возможность пережить свою сопричастность другому. И это только кажется, что – единственному другому. На самом деле любому другому…

Нет! Филипп все немедленно вывернет наизнанку: какому такому любому? с этого места подробней, пожалуйста!

Как-то иначе надо об этом сказать.

Кто ясно мыслит, тот ясно излагает. А я разучилась. Конечно, если с утра и до вечера: учитывая изложенное выше… после “выше” пропущена запятая… “в связи” раздельно… согласно не “Вашего распоряжения”, а “Вашему”…

К Филиппу можно зайти только с одной стороны.

Дорогие мои! Ксеня, Филипп! Сначала – чуть-чуть поразившей меня статистики: если у вас в холодильнике есть еда, вы одеты и имеете крышу над головой – значит, вы богаче, чем семьдесят пять процентов землян; а если к тому же у вас есть счет в банке или хотя бы какая-то денюжка в кошке-копилке, это значит, что вы принадлежите к восьми процентам счастливцев. Но многих ли из этих счастливцев связывает любовь?

Стоп! Про крышу над головой тоже нельзя. Сваты и так не могут понять: почему “у нее, у одиночки” двухкомнатная квартира, а дети должны снимать? И знают ведь про Шамиля, что есть такой человек, который может не только в гости прийти, но и на ночь остаться… И что он женат, тоже знают. С потрохами Ксенька ее сдала – может, это и есть любовь?

Вчера столько формулировок нашлось в сети…

Шамиль, смешной человек, иногда их эсэмэсками ей присылает – то из Лейбница, то из Экзюпери, а подписывает все одинаково – Ша. Последнее из им присланного: “Влюбиться – значит создать религию, чей Бог может ошибаться”. Наверно, на что-то обиделся. Неужели на то, что на свадьбу не позвала? Но все уж очень запутанно. Он к Ксеньке в самом деле – как к дочке. Но не с женой же было его приглашать. А как без жены?

Он Леру лет шесть замуж звал. А она все отшучивалась. Все казалось, Вячек может вернуться. Ведь столько раз возвращался. Привыкла уже. А подумать, что к молодости потянется, к деткам новым – не бумеранг же он в конце-то концов.

Шамиль говорит: ты однолюбка, так нельзя, однолюбы долго не живут, много любишь – много живешь, закон природы!

Не в любви, наверно, все-таки дело. А в том, что Вячек, будто могучее дерево, раскинувшееся шатром, кряжистое, одинокое, кипящее сочной зеленью, был для нее сразу всем – тенью, светом, птичьим гомоном, жизнью. Увидишь его и немедленно ощутишь: нет, жизнь не кончена…