Страница 44 из 100
После того, как виновник торжества уселся на видном месте, во главе центрального стола, веселье возобновилось.
Четыре утра — это было ноль часов в той местности, где жил издатель «Книги судеб». Начинался, стало быть, день смерти хозяина, и он не хотел рисковать, явился секунда в секунду, чтобы умереть, если что, на глазах. Только теперь я понял смысл расхваливаемой в последнее время «смерти на глазах»: в этом на самом деле что-то было.
Уже наступило утро, а хозяин все еще жил — жил, ел, смеялся и даже танцевал с молоденькими девушками.
— А где же священник? — спросил я сонного, полупьяного Перитурина.
Он поднял голову, посмотрел на меня, как будто бы видел в первый раз:
— На таких встречах его не бывает. Что ему здесь делать?
И снова уронил голову.
Все ждали «кульминации» — смерти хозяина, ради чего, собственно, и сошлись сюда. Похожее, вероятно, можно было пережить разве что в Средневековье, в толпе во время общественной казни.
— Я хочу сказать тост! — услышал я вдруг в громкоговорителе, висевшем над моей головой. — Вы, все вы останетесь ненадолго, а я ухожу. И я завтра уже буду знать то, что вам недоступно. Так пусть же живет и процветает моя фирма «Лотосинтернейшнл», конец которой никому не известен!
— Ура! Ура-а! Ура-а-а!
Послышалось хлопанье пробок, полилось шампанское.
К обеду все порядочно поустали. Хозяин зевал, еле держась на ногах. Жена, крупная дама с огромным декольте, тоже была пьяна и, икая, время от времени смеялась неизвестно чему.
Некоторые гости уже начали поглядывать на часы и незаметно исчезать из-за столов. Другие смирно сидели, чувствуя, что некрасиво уйти, не дождавшись смерти хозяина (ведь ради нее он их пригласил). Я тоже уже начал было подумывать, что надо бы улизнуть (Лена бог знает что вообразит), как вдруг кто-то торжественным голосом объявил по громкоговорителю:
— Господа! Он уходит! Господа! Наш хозяин уходит!
Все повытягивали шеи, даже повставали с мест, так что я толком мало что видел; только на мгновение мелькнуло перед глазами дергавшееся в судорогах и дрожавшее как лист тело в поднятом на всеобщее обозрение кресле. Прошло минут пять.
— Господа! Его уже нет! Выпьем за него, господа!
Все молча встали и выпили.
— А теперь, господа, — десерт.
Точно так трясся в судорогах кролик, когда я ему перерезал, на даче, горло.
Я схватил за руку Перитурина и почти силой выволок на дорогу, где стояли его старые «Жигули».
— Что за безобразие!
— А что? — спросил Перитурин. — Куда так спешишь? Десерт вот не покушали.
— Разве так умирают?
— А какая разница? Кто как хочет, так и умирает. Ты как хочешь, а я пошел есть десерт.
— Ну и иди!
Я сел у машины и стал ждать.
Лена все-таки изменилась со временем. Ближе к смерти Игорька (а я ей и об этом сказал, не мог скрывать) она стала задумчивее. Раньше такого не бывало, а теперь то и дело заставал ее сидящей на кухне с недочищенной картофелиной в руках и смотрящей куда-то в даль (наши окна выходили на городской парк). Трудно сказать почему, но ее грусть меня радовала.
Игорек тоже знал. Детей тянет к запретному: в школе все о всех знали; знали, сколько кому жить: по рукам ходили выписки из «Книги судеб».
Однажды я остановился у спортивной площадки: там два мальчика лупили друг друга почем зря. «Ты мамин сыночек! Мамин сыночек!» — кричал один, сжимая кулаки. «А ты подохнешь в девятом классе, вот! Я буду жить семьдесят восемь лет, а ты подохнешь!» — «Гад!» — и он вцепился в обидчика, повалил на землю. «Вы что там делаете! — закричал я. — А ну сейчас же прекратите!» Они, видно, испугались и бросились наутек.
Когда Игорьку исполнилось тринадцать, мы, поздравив его с днем рождения, опустили глаза: что мы могли сказать? Это не была даже болезнь — с болезнью можно еще бороться, по крайней мере тешить себя надеждой.
— Игорек… — сказал я, сглотнув слюну. Что я мог пожелать своему сыну, вступавшему в последний год жизни?
— Не надо, папа, — сказал Игорек. — Я все и так понимаю.
Он был мужественнее меня, и я его за это уважал. И я видел, что он был счастлив, что я его уважаю. Неужели здесь можно еще говорить о каком-то счастье?
Лена хлюпала носом, прижимая к себе Сонечку, которая проживет восемьдесят четыре года.
Не знаю почему, но я надеялся на чудо. «Только чудо может нас спасти». Раньше я не понимал этого выражения. Уже давно умерла жена Перитурина и одна из его дочерей (второй осталось жить лет пять), а я все еще надеялся. Мир к этому времени совсем обезумел: богачи платили сумасшедшие деньги телеканалам, чтоб те вели прямые репортажи с их «дней ухода»: народ, сидя у телевизоров, с замиранием сердца смотрел, как исчезает известнейший банкир или киноактер. Бульварные газетки — и даже некоторые серьезные — печатали, рядом с прогнозами погоды и гороскопами, списки известных людей, которые умирают завтра. Накануне Нового года обнародовали, кто умрет из «мировой элиты» в следующем году. Специальные институты готовили данные, показывающие, сколько новых мест (врачей, профессоров, прокуроров и т. д.) освободится, — и за эти места уже начиналась, при живых работниках, борьба.
Мы с Леной готовились (психологически и материально) ко «дню Игоря» (как мы это называли). «Провожать» Игоря мы решили в узком кругу семьи: мы с Леной, Сонечка и Игорь. Так еще делали те, кто не принял моды «праздновать» «дни ухода» (с приглашением гостей и т. д.).
Накануне того дня мы начисто вымылись, оделись в новое, сели за стол и молча отужинали. Ночь мы решили не спать — хотели быть с Игорьком. Игорек держался как никогда; казалось, не мы его, а он нас провожает. Даже пробовал шутить.
К утру, однако, Игорек все еще жил — даже не болели больные почки (у него врожденные отклонения, от Лены). Единственное, чего мы сейчас с Леной желали, — чтобы он не мучился, ушел тихо. Чтоб это было не удушье какое-нибудь, не «кровь горлом». Боже, до чего же мы все куски мяса в чьих-то руках — делай с нами что хочешь.
К обеду Лена стала вдруг молиться (чего раньше с ней никогда не случалось) в ванной. У меня тоже сдали нервы. Уж не лучше ли пить, как рекомендуют? Но не хотелось быть пьяным в такую минуту.
— А почему бы нам не посмотреть «Екатерину из Лос-Анджелеса»?
Мы удивленно глянули на Игоря: речь шла о сериале, который мы смотрели вот уже полгода.
И правда, это было самое умное решение. Хотя, может, и кощунственное.
Мы уселись, включили телевизор (спустился уже вечер) и вдруг ощутили тихую (да! да!) радость: как если бы ничего нет. Никакой «Книги судеб». Как если бы мы просто сели вчетвером, как всегда, согревая друг друга телами и улыбками. Мы на самом деле улыбались. Казалось, не может теперь ничего произойти — никакой ураган не ворвется в наш прочный воцарившийся мир, разрушив его.
Только когда кончился фильм, тревога опять вернулась; вернулось сознание того, что неизбежное — неизбежно. Однако не хотелось верить. Хотелось сказать себе, что это дурной сон. Дурной сон — и больше ничего.
Наступила ночь. Сонечка уснула на диване, а мы втроем остались сидеть лицом к телевизору, но уже (по крайней мере мы с Леной: я ее чувствовал) ничего не воспринимая. Когда? Когда же?
Кончался последний день Игорька.
Хотите верьте, хотите нет, но Игорек не умер. Оставалось несколько минут до четырех утра (то есть до полуночи по времени издателя «Книги»), и мы с Леной с каким-то ужасом и предчувствием невозможного прикипели к стрелкам электронных часов на стене. Вот пошла последняя минута…
— Игорек, — сказала Лена, — сыночек…
Она придвинулась к нему, как если бы хотела защитить от судьбы. Я молча кусал губы. Ну же, ну…
Когда бамкнуло четыре, мы — все трое — вздрогнули. Что-то случилось.
— Ты жив, Игорь? — Я не верил своим глазам.
Радости еще не позволялось прорываться — ждали подтверждения. Носились мысли об отставании часов (хотя вчера подвели специально), о какой-то ошибке…