Страница 4 из 24
— Я провожу вас, доктор, — предлагает Жакье, видно думая, что без него я непременно заплутаюсь во чреве ПЛАРБ.
«Мостиком» на подлодке называется башенка с двумя торчащими из нее отростками вроде плавников (на самом деле это перья горизонтальных рулей), которые придают ей весьма своеобычный вид. На верхушке башенки понатыкано бог знает сколько маленьких мачт, антенн и перископов, к тому же она округлая только спереди, а сзади заостряется, видимо для увеличения обтекаемости при погружении. У самих подводников она известна под названием «купель», потому что, когда подлодка идет в надводном положении, там можно вымокнуть до нитки, я сам в этом убедился.
Жакье открывает люк, ведущий на мостик, и тут же его за мной захлопывает, чтобы вода не просочилась вовнутрь. Как только я распрямляюсь, море с ветром закатывают мне здоровенную оплеуху.
Солнце сияет вовсю, но прямо в лицо хлещет зюйд-вест, а соленые брызги слепят до того, что я вынужден повернуться спиной к ветру, чтобы хоть что-то разглядеть.
«Последний раз взглянуть на землю» — это выражение обретает вполне определенный и даже несколько драматический смысл для того, кому предстоит провести два с лишним месяца на глубине ста — ста пятидесяти метров, ни разу не всплывая на поверхность. Посему «последний взгляд на землю» — это еще и взгляд на солнце и облака, в особенности на облака, которые кажутся людям, готовящимся к долгому затворничеству в подлодке, такими свободными и счастливыми странниками лазури. Земля и небо. Родные и близкие. Да разве перечислишь все, с чем ты должен расстаться!
Чем ближе мы подплываем к узкому выходу из гавани, за которым нас ожидает открытое море, тем сильнее оно вспучивается и опадает, тем яростней секут нас волны и ветер. Я промок насквозь, меня порядком укачало — такое ощущение испытывает, наверное, плюшевый мишка, когда его вертит туда-сюда расшалившийся малыш.
Отряхиваясь, я спускаюсь на несколько ступенек вниз, где, притулившись за корпусом рубки, о которую с шумом разбиваются волны, курят двое офицеров, наслаждаясь последними затяжками.
— Сразу видно, доктор, — обращается ко мне один (все, разумеется, поняли, кто я такой), — сразу видно, что море дало вам хорошую выволочку. Считайте, это ваше первое боевое крещение на подлодке. Второе состоится в середине плаванья.
— Извините, — возражаю я, — я уже ходил на обычных подлодках.
— Никакого сравнения, доктор. ПЛАРБ — это особая статья.
Они смеются, поглядывают на меня дружелюбно и чуть ли не ребячливо, но с оттенком некоего превосходства. А когда я открываю люк, чтобы спуститься вниз, напоминают:
— Не забудьте закрыть за собой дверь, доктор! Нечего разводить сырость.
На этом мои мучения не кончаются. У подножия трапа меня поджидают трое молодых офицеров — их, надо думать, подослал Жакье — они с шуточками и прибауточками обступают меня и наперебой суют в лицо воображаемые микрофоны, будто бы берут интервью для телевидения. Я с удовольствием включаюсь в игру.
— Поделитесь вашими впечатлениями, доктор!
— Тут сыровато, да к тому же пересолено.
— А знаете ли вы, доктор, отчего здесь так сыро?
— Да, мсье. Мы потому и зовемся подводниками, что очертя голову ныряем под воду, а не барахтаемся на поверхности. Нырять так нырять!
— Молодец, доктор|
— Здорово выкрутился!
— И последний вопрос, доктор: вы плавали на обычных судах, так с какой же стати перешли теперь в подводники?
Я быстро прикидываю: если сообщить им истинную причину — читатель о ней уже знает, — не миновать мне жуткого позора. Принимаю важный вид и говорю:
— Должен вам признаться, господа, что я не умею плавать. А подлодка — это единственное судно, на котором не рискуешь свалиться за борт.
После чего я спешу улизнуть. Пробираюсь в свою каюту, стаскиваю с себя мокрый плащ, закрываю дверь и растягиваюсь на койке.
Стук в дверь. На пороге появляется посетитель.
— Курсант Верделе!
Я встаю, пожимаю ему руку.
— Здравствуйте! Вы здесь проходите воинскую службу? А чем занимались до призыва?
— На какой из вопросов прикажете отвечать в первую очередь?
Я улыбаюсь.
— На второй.
— Изучением политических наук. В Национальной административной школе.
— Матерь божья, как сказала бы моя консьержка, есть же на свете люди, у которых голова не мякиной набита. Стало быть, вам когда-нибудь вручат бразды правления?
— Не беспокойтесь, уж я-то сумею их удержать! А теперь, доктор, вот вам приказ старпома: велено сопроводить вас в кают-компанию, время обедать.
— Минутку, я только приведу себя в порядок.
Причесываясь, я дружелюбно поглядываю на этого только что вылупившегося птенца. Высокий, ладно скроенный, видный парень. Голубые глаза, живой взгляд. Строгий боковой пробор не в силах укротить русую шевелюру. Курсант Верделе так и пышет здоровьем, сразу видно, что он из хорошей семьи и ученик прилежный. Отделение политических наук в Национальной административной школе — это вам не шутка! Не каждый пройдет по конкурсу.
Я еще не кончил причесываться, как на пороге появился очередной гонец.
— Курсант Верду. Командир приказал мне сопроводить вас в кают-компанию.
— И вы с тем же! Я не рискую здесь потеряться, — смеюсь я.
— А кто рассудит, велика была бы потеря? — спрашивает Верду.
— Не обращайте на него внимания, доктор, — успокаивает меня Верделе. — Он уже успел заработать нашивку, вот и выпендривается. Правда, всегда строго взвешивает дозу своего нахальства.
— На каких же весах?
— На самых точных, — говорит Верду, — на моих собственных, где все тютелька в тютельку. Я ведь из той же школы, что и ты.
— Бог ты мой! Целых два будущих администратора! Верду и Верделе!
— Сходство фамилий совершенно случайное, — заявляет Верду. — Как сказал некий достославный муж древности: «Он — это он, а я — это я». Но я, слава богу, не белобрысый, я глаза у меня не такие водянистые, как у него.
Что правда, то правда: масть у них разная. Верду — брюнет с черными бархатистыми глазами. И все же в облике обоих юных моряков так много общего, что о язвительном Верду я могу сказать то же самое, что и об учтивом Верделе: высокий, ладно скроенный, видный парень. Продолжать не стоит. И без того ясно, что эти цыплята — одного выводка.
Пока я надеваю ботинки, Верду спрашивает:
— Скажите, доктор, вы хороший врач?
— Первоклассный. С тремя нашивками.
— A v меня всего одна. А вы знаете, что на морском жаргоне таких, как вы, величают «трехчленами»?
— Знаю. Я ходил на «Жанне». Лестный титул.
— Он забыл сказать, — замечает Верделе, — что с тремя членами дело спорится живее, чем с одним.
— Этот вопрос, — говорю я, — следовало бы взвесить на сверхточных весах Верду.
Верделе покатывается от хохота.
— Не понимаю, что тут смешного, — говорит Верду. — Я терпеть не могу врачей. Они мне оставили здоровый шрам на животе.
— Что значит — здоровый?
— Ну, длинный! Длиннющий! Сантиметров десять!
— Не каждый аппендикс легко нащупать. Вот им и пришлось сделать такой разрез.
— Тьфу, что за гнусное ремесло! — морщится Верду. — Копаться в требухе у своих же сограждан!
— А у меня, — вмешивается Верделе, — от одного слова «требуха» текут слюнки. Не пойти ли нам перекусить? Капитан, должно быть, заждался.
Кают-компания представляет из себя помещение, где господствуют кривые линии. Это крохотный круглый салон с примыкающей к нему маленькой овальной столовой. Посреди — низенький стеклянный столик, вокруг него — четыре глубоких кожаных кресла. Для пятого при всем желании места не нашлось бы.
Прелесть салона в том, что его стены почти целиком заняты книжными полками — такой, наверное, была библиотека Монтеня в его знаменитой башне до тех пор, пока неблагодарная дочь философа не распродала после смерти отца все его книги. Разместиться в салоне может десять персон. Вторая смена предусмотрена для офицеров, стоящих на вахте, или для тех, кто не привык торопиться с обедом.