Страница 23 из 24
— Так это всего-навсего заменитель! Ах ты, бедняга, неужто в твои годы тебе уже приходится пользоваться заменителем? А я-то думал, что ты действуешь настоящим…
— Фу, какая пакость! — отплевывается Верделе.
Хохот усиливается. Взбешенный Миремон отказывается откупорить бутылку шампанского, которую требуют у него курсанты в качестве штрафа за «непристойное поведение».
Они, разумеется, не случайно придали эротический оттенок этой классической и в общем-то невинной шутке. Укладываясь, я снова и снова вспоминаю праздничный ужин. Свет в каюте погашен, но я не смыкаю глаз. Нельзя сказать, что сон не идет ко мне. Скорее я сам гоню его от себя.
Женщин на подлодке нет, и в то же время их присутствие ощущается повсюду. В фильмах, которые крутят в столовой; в кассетах — моряки слушают их после вахты, растянувшись на койках и нацепив на голову наушники; в романах, где один читатель отмечает для другого самые интересные страницы; на открытках с кинозвездами, прикнопленных к дверям или украшающих бортовое табло и приборные доски; в разговорах команды, особенно в хвастливых откровениях холостяков; и даже в целомудренном молчании тех, кто не привык жить с душой нараспашку.
И вот что я еще заметил: чем больше человек любит свою жену, тем меньше он о ней рассказывает, даже самому близкому другу. А вот о детях распространяется с охотой. К концу рейса я знал уже всех офицеров, по-настояшему любящих своих жен. Честно говоря, я им завидую. Нелегко, разумеется, покидать уютный домашний очаг, но возвращение вознаграждает их сторицей за все испытания…
Дня за два — за три перед прибытием в Брест мы с капитаном сидим в кают-компании и попиваем чай.
— Как по-вашему, командир, этот рейс можно считать удачным?
— Пока да, — говорит он серьезно. — Но окончательный ответ я дам вам только тогда, когда мы причалим к пирсу Иль-Лонга.
Суеверный, как большинство моряков, он протягивает руку, чтобы украдкой постучать по деревянной полке. Отвратив этим стуком удар судьбы, который мог бы обрушиться на нас в последнюю минуту, — как знать, не накликал ли я чего своим неосторожным вопросом? — он улыбается в бороду и во взгляде его загорается лукавый огонек.
— Какие еще вопросы у вас будут, господин эскулап?
— У меня полон рот вопросов, но если вы хотите, командир, я могу их проглотить.
— Так и подавиться недолго. Уж лучше спрашивайте.
— Что такое, вообще говоря, удачный рейс?
— Это такой рейс, во время которого ничего не случается и о котором я могу написать в заключение моего рапорта: «По моему мнению, поход прошел скрытно».
— И однако, за эти девять недель на борту произошло немало разных разностей.
— Верно. Но все неполадки были устранены. — Он улыбается. — Вы тоже справились со своими неполадками: подлечили Бруара, Роклора, ну и многих других…
— Спасибо на добром слове, командир.
Пауза. Он прихлебывает чай, смакуя каждый глоток.
— Как вам известно, мы должны извлекать уроки из всех инцидентов, случившихся за время рейса. Что вы, впрочем, и сделали.
Я смотрю на него с недоумением.
— Что я сделал? Да я вовсе ничего не делал!
— Вы недооцениваете себя, господин эскулап. У вас наверняка есть замечания или предложения. Я был бы удивлен, если бы столь инициативный и практичный человек, как вы, не представил мне докладной записки.
— Ах, командир, — смеюсь я, — вы принимаете меня за лазутчика во вражеском лагере. Поверьте, однако, что пожелания мои очень скромные.
— Но, надеюсь, дельные. Выкладывайте, я вас слушаю.
— Ну, хорошо. Во-первых, нужно заменить стальную стружку в матрасах другой набивкой. Во-вторых, пекарю необходим помощник: есть же помощник у кока. Мало того, что пекарь вкалывает по ночам, он все время трудится в одиночку. Если с ним что стрясется, подлодка окажется без хлеба. А в третьих… Нет, уж вы извините меня, командир, но третье свое пожелание я не решусь выразить в письменной форме: на меня ополчатся все подводники.
— Скажите хотя бы устно.
— Вам тоже будет не особенно приятно услышать мое мнение.
— Если вы, господин эскулап, будете упорствовать в молчании, я напишу в вашей характеристике, что вы не доверяете своему командиру.
— Ладно, командир, так и быть. Я вам доверяю. Речь идет о радиограммах от родных и близких.
— А!
— Конечно, я не могу не исходить из собственного горького опыта — за время плавания я получил только одну радиограмму. Но на мой взгляд, вреда от них столько же, сколько пользы. А то и больше.
— Удивительно, господин эскулап, — говорит капитан с серьезным видом. — Старпом разделяет ваше мнение. А я хоть и не разделяю его, но вполне понимаю ваши доводы…
Он обрывает фразу на полуслове, и после некоторой заминки я договариваю за него:
— Вам кажется, что теперь уже поздно обращаться с соответствующим прошением в высшие инстанции и переделывать то, что уже сделано.
— Да, примерно это я и хотел сказать, — соглашается он и неожиданно спрашивает: — А не могли бы вы выразить одним словом ваше личное впечатление от рейса?
— Потрясающе. Но если вы позволите мне добавить еще пару слов, я скажу: и страшно утомительно.
— Вид у вас совсем не утомленный.
— Это потому, что я перевозбужден. Не могу усидеть на месте, скачу, как блоха. Просто не верится, что всего через несколько часов мы окажемся на свежем воздухе. Забавное это выражение — «свежий воздух», вы не находите? А ведь может показаться таким банальным!
— И тем не менее! — восклицает кеп.
Снова воцаряется тишина. Однако она не кажется нам гнетущей. Между нами давно уже установилось взаимопонимание. Чувство, которое я испытываю к капитану, — это нечто большее чем просто симпатия. Как офицер он — настоящий специалист, преданный своему делу, сознающий высокое значение собственной миссии. Как человек он тоже привлекателен: утонченный, образованный, не чуждый юмора, скромный и смелый. Умеющий руководить людьми и любящий их. Одновременно дружелюбный и властный. Простой в обращении и тем не менее исполненный собственного достоинства.
Перед последней вахтой курсанты все-таки выцарапали у Миремона бутылку шампанского и пригласили меня распить по бокалу в кают-компании. Я не любитель шампанского, но разве откажешься принять участие в последнем совместном застолье?
Потом я иду посмотреть, что творится в лазарете. Легийу «подбивает бабки» нашей кооперативной лавочки, хотя по всем правилам мы должны заниматься этим вместе: ведь именно я являюсь главой сей солидной организации. Вдвоем мы быстро управляемся с подсчетами.
Я окидываю взглядом помещение, с которым вот-вот распрощаюсь. Легийу наводит порядок. Все идет нормально. Так, как и должно идти.
Легийу покончил с уборкой и стоит, опершись на операционный стол. В его зеленых глазах застыло мечтательное выражение, и я уже начинаю тревожиться, не одолевают ли его опять метафизические тревоги, не начнет ли он снова донимать меня вопросами о бессмертии души. Однако он заводит речь о другом:
— Доктор, а что вы думаете о политике устрашения?
— Я — увы! — сторонник этой политики.
— Почему «увы»?
— Потому что наилучшим курсом был бы курс на разоружение. Но Франция не может остаться безоружной в мире, где все вооружены до зубов. Чтобы начать разоружение, нужно дождаться инициативы США и СССР. А они, к сожалению, и не помышляют об этом. Косятся друг на друга, точно бешеные псы, пребывая во взаимном убеждении, что противная сторона — это не что иное, как «империя зла».
— Отсюда вы и заключаете, что политика устрашения является необходимостью?
— Необходимостью и залогом мира.
— Как это — залогом мира?
— Благодаря ей поддерживается равновесие сил. И пусть себе поддерживается.
— А если эта политика потерпит крах?
— Не волнуйтесь: тогда нас уже не будет на земле.
— Ну, доктор, мрачно же вы смотрите на жизнь!
— Вы ошибаетесь, я оптимист. Мир не становится менее прекрасным оттого, что нам дано посетить его всего на какое-то мгновение. Знаете, о чем я часто думаю? Когда мы вынырнем, урожай уже уберут и мы будем любоваться ровными рядами снопов, стоящими в поле…