Дорогами большой войны

— А вы думали, что немцы будут поливать вас одеколоном? — сурово сказал Гришин. — Задача вами не выполнена. Идите, подготовьтесь к трем часам!

Ефрейтор ушел. Берестов посмотрел на политрука, и по насмешливым искоркам в его немножко холодных серо-голубых глазах я понял, что он сейчас что-то скажет.

— Каково? — сказал Берестов и, поднявшись с бочонка, взглянул на часы. — Сверьте часы, товарищи. Я вам докажу, что значит воспитание воли и преодоление страха. Сейчас девятнадцать часов. В двадцать один час я приведу в блиндаж «языка».

Он сказал это спокойно и тотчас же вышел. В его ровном голосе была такая твердость, что мы с Гришиным поверили: да, через два часа Берестов обязательно вернется.

Шло время. Каганец слабо освещал земляные стены блиндажа, выложенный толстыми бревнами потолок, уголок карты на столе, винтовки в углу. Гришин рассказывал о боях под Каховкой, о разгроме румынской дивизии на Днестре, о десанте в Крыму, но мне было понятно, что политрук так же, как и я, все время думает о Берестове.

Минуты тянулись утомляюще медленно. Вначале было тихо. Потом мы услышали частые пулеметные очереди, треск автоматов. В смотровую щель видно было, как над линией немецких окопов взлетают вверх ракеты.

— Черт его знает, — сказал политрук, — напрасно я отпустил Берестова, — ишь, какая потасовка началась. Пора бы ему вернуться. Без пяти девять.

Плащ-палатка, закрывающая вход, качнулась. Слегка подталкиваемый кем-то, в блиндаж вскочил белобрысый немец-солдат в мундире с черной эсэсовской повязкой. Испуганно моргая, он вытянулся у стены и замер.

Следом за ним вошел Берестов. На груди у Берестова висел автомат, шинель была изорвана. Он, прищурившись, посмотрел на нас, поднял левую руку, и взглянув на часы, спокойно сказал:

— Кажется, я не опоздал. Сейчас двадцать один час.

Освобожденный гений

Приближаясь к Пятигорску, каждый из нас думал о тех, кто томился под властью врага в этом дорогом для нас городе, каждый думал о Лермонтове.

— Там жил Лермонтов, — задумчиво склонясь над картой, говорил седой генерал.

— Там умер Лермонтов, — говорил молодой сержант-разведчик.

Мы все помнили оскверненную немцами яснополянскую святыню, мы видели фотографии разграбленного домика Чайковского. И у каждого билось сердце: что же они сделали здесь? Как надругались над гением Лермонтова?

Едва только умолкла стрельба, мы бросились туда, на Лермонтовскую улицу.

Вот он, маленький двор, обнесенный каменной оградой. Вот домик, где жил поэт. Он смотрел на это старое дерево. Тогда оно не было осыпано белым инеем, оно шумело зеленой листвой.

На дверях домика желтеет измазанный клеем листок: «Реквизировано и взято под охрану штабом Розенберга и местной комендатурой, согласовано с высшим командованием армии. Вход в здание и снятие печати запрещено».

«Реквизировано». Значит, бандиты Розенберга объявили лермонтовский домик собственностью Германии. Значит, ревельский чертежник Альфред Розенберг собирался вывезти лермонтовские реликвии в Берлин и там хвастать перед Европой плененным русским поэтом.

«Взято под охрану». Значит, немцы и здесь готовили то, что они сделали в Ясной Поляне — грабеж, кощунство, разорение.

— Но мы все наиболее ценное успели спрятать до прихода немцев, — говорит нам седая женщина в черном платье.

Темной ночью Елизавета Ивановна Яковкина, Наталья Владимировна Капиева и другие женщины — сотрудницы музея закопали во дворе картины, писанные Лермонтовым, вещи, которые принадлежали поэту.

— Мы не все могли спрятать, — объясняет Елизавета Ивановна. — Когда пришли немцы и стали допытываться, какие предметы связаны с Лермонтовым, мы сказали, что здесь нет ничего, никаких подлинников…

Немцы не унимались. По приказу коменданта в домике Лермонтова поселились солдаты. В комнате, где жил родственник и друг поэта Алексей Аркадьевич Столыпин (Монго), немецкие шоферы пили вино, играли в кости и растаскивали экспонаты.

4 сентября домик Лермонтова изволил посетить господин Зигфрид фон Фегезак, фашистский писака, назвавший себя писателем и переводчиком Гоголя, Тургенева, Лескова.

Фегезак сделал вид, что он очень шокирован размещением солдат в домике Лермонтова, обещал «исправить ошибку коменданта» и развязно сообщил, что отныне «домик будет содействовать ознакомлению немцев с русской литературой и даст понятие о России».

Говорил это, а сам осторожно выспрашивал, где находятся ценные экспонаты. Миссия Зигфрида Фегезака не увенчалась успехом: об экспонатах ему не сказали, а «понятие о России» господин Фегезак получил от бойцов соединений генералов Козлова и Коротеева, когда бежал из Пятигорска.

Уже в августе прошлого года немцы начали онемечивать Лермонтова. Борзописец из гестаповского отдела пропаганды с пеной у рта доказывал в газетках, что Лермонтов «весь вышел из Шиллера» и на сотни строк размазывал версию о «немецких знакомствах» поэта; о его бонне Ремер, гусаре Моллере и т. п.

Так фашисты, превратив домик Лермонтова в казарму, стремились приручить поэта, чьи стихи о Родине были и остаются огненным призывом для каждого бойца Красной Армии. Бойцы изгнали немцев, и вместе с освобожденными пятигорцами перед ними предстал освобожденный гений великого русского поэта-патриота.

У подошвы Машука, окруженный столетними деревьями, стоит высокий каменный обелиск. Здесь пуля убийцы пронзила грудь Лермонтова.

Здесь немецкие палачи стали расстреливать пятигорцев. Вокруг памятника бойцы нашли десятки трупов. Изуродованные мертвые люди лежали на снегу, и снег был рыжим от человеческой крови.

Бойцы сняли шапки. Они молчали. И в этом молчании была клятва: смертью врага отомстить за смерть сограждан, за оскорбление святыни.

Потом сержант-разведчик поднял руку и сказал:

— Лермонтов освобожден.

Украинец-артиллерист в черной барашковой шапке добавил:

— На Днепре Тарас Шевченко. Мы идем туда!

Три года Ильи Алексеева

Незадолго перед войной Илью Алексеева призвали в армию, так как его году подошел срок служить. Он собрал свой мешок, простился с беременной женой и вместе с другими призывниками уехал на станцию.

Пехотный полк, в котором служил Илья, стоял на западной границе. Вначале служба Илье показалась тяжелой и скучной. Правда, он выполнял все, что от него требовалось, даже заслужил похвалу строгого комбата, но делал все это не так, как хотел бы сам, потому что скучал по своей деревне, по земле, по жене.

Но вот началась война. Полк Ильи Алексеева в первый же день был атакован немецкими танками, понес большие потери и стал отходить на восток. Это случилось 22 июня, утром, в селе Глубоком. Немцы застали наших врасплох.

Едва только полк вышел за село и развернулся, как показались немецкие танки. Илья Алексеев в эту минуту сидел под копной сена и перематывал портянку. И вдруг раздался грохот, вой, крики. Сено загорелось, обожгло Илье шею, и он, как был в одном сапоге, кинулся бежать. Он видел, как его товарищи отстреливались, бросали гранаты, а некоторые бежали так же, как он, и, поддаваясь жестокому чувству страха, стыдясь этого чувства, но в то же время подчиняясь ему, Илья бежал по скошенному лугу и боялся оглянуться, думая почему-то, что его вот-вот убьют.

Бой продолжался шесть часов. Илья упал на обочине дороги, под кустом боярышника, отдышался и, расстегнув подсумки, стал стрелять. Это был неравный, тяжелый бой. Над головой гудели немецкие бомбовозы, со всех сторон скрежетали танки. Черные, покрытые копотью бойцы дрались с жестоким отчаянием, но не смогли сдержать превосходящие силы немцев.

Когда немецкие танкисты, считая, что русский полк уничтожен, повернули влево, к большому шоссе, Илья поднялся. Мимо него проходили бойцы, и уже почти все прошли, а он стоял в одном сапоге, опустив голову, покрытый потом и пылью, и не знал, как все это получилось, и почему он бежал, и что надо было делать. Подняв глаза, он увидел комбата. Комбат, старый кадровый командир, на гимнастерке которого было три ордена, шел, шатаясь, зажимая рукой рану в груди и ничего не видя вокруг. Илья пошел ему навстречу, посмотрел на его лицо и отшатнулся: суровый комбат, которого все боялись, плакал. И потому, как зло были сжаты его брови и закушены губы, Илья понял, что это слезы обиды и гнева, самые страшные слезы…