Страница 3 из 47
— Почему ты хочешь стать рыцарем?
Я отвечаю честно. Я не вижу людей, задающих мне вопросы, а значит, общаюсь с их душами. Как же я могу лгать душам? Я говорю и говорю. И умолкаю, лишь тогда, когда ощущаю потребность в молчании. Тишина. Наконец, тот же голос говорит:
— Достаточно.
Я опять оказываюсь в комнате раздумий, снимаю повязку и возвращаюсь из мира рыцарского братства, которого так и не увидел, в мир обыденный. И снова смотрю на людей и верблюдов, пребывая в неизвестности между небом и землей.
Проходит еще бесконечно сколько времени. И вот, мне приносят пергамент. И я пишу свое завещание тем, кто находится внизу. Пишу искренне, от души, словно это действительно, мои последние слова. А потом, опять приходит незнакомый рыцарь и я, отдав все свои металлы, с завязанными глазами, полураздетый и полуразутый, с тяжелой петлей на шее, словно слепец, или приговоренный к казни, иду, спотыкаясь о предметы, и кроме своей беспомощности, чувствую лишь руку рыцаря. Она лежит на моем плече. Вчера какой-то бродячий астролог говорил, что сегодня рождается новая Луна, а это многое значит. Ничто в мире не происходит просто так. Все имеет смысл.
Мой путь похож на путь к эшафоту. Я вновь вступаю, жалкий, согнутый в поклоне Госпоже Неизвестности, в невидимый для меня мир рыцарства. И начинаются мои странствия по лабиринтам своих раздумий, по подземельям греха и невежества. Я вкушаю воду с горечью, и хотя знаю, что меня никто не будет отравлять, подспудно ощущаю, что стоит кому-то мне, слепому, подлить в кружку яд, я проглочу его, даже не ведая, что это яд. Я ощущаю на груди острие кинжала, я слышу вой, похожий на вой демонов, старающихся разуверить меня в моем выборе, столкнуть, с пути. Я смываю с рук теплой водою пот службы мечника, дабы оросить позже ладони благородной испариной рыцарских деяний. Воздух овевает меня и мне от прикосновения воздуха становится легче, как в зной от прохладного ветерка. Я иду по шатающейся доске. И я, слепой, осознаю — не важно лежит ли доска на полу, или качается над пропастью. Миг, который отделяет незрячего от собственной гибели, не ведом ему. Слепец счастлив даже на краю пропасти. Я слышу звон мечей, но остаюсь безучастным, поскольку не знаю, откуда звон происходит, потому что не ведаю от кого, возможно, предстоит защищаться. Я блуждаю во тьме. Я чувствую прикосновение пламени, очищающего меня от ненужной шелухи, и продолжаю идти, избывая свои странствия, ведомый лишь посвященными братьями, чьи крепкие руки не позволяют упасть. Мне сообщают о кровавой жертве, которую я должен отдать. Слыша лязг хирургического ножа, я понимаю, что пролить кровь страшно, но страшнее вдвойне пролить ее просто так, ни за что. Голоса умоляют пощадить меня, и когда это происходит, я вдруг ощущаю, что уже принят. Даже вид трупа с накрытым лицом и кровавой тряпкой на груди, не устрашает меня, потому что все главное уже свершилось в тот момент, когда я должен был отдать жертву, частицу себя. Я знаю, что труп — лишь образ, пусть страшный, жестокий, но предназначенный только мне, моей душе. Он не принадлежит материальному миру. Брат, изображающий труп, встанет, лишь мне снова завяжут глаза. Но, вид бездыханного тела, еще долго остается в моей душе.
Прошла бесконечность и вот, с моих глаз спадает повязка, и я вижу обращенные на меня клинки мечей, и за секунду до слов Гроссмейстера о том, что их острия предназначены не мне, догадываюсь, что так оно и есть, поскольку вижу в устремленных на меня глазах братьев тепло и поддержку. Странствия избыты. Я посвящен…
…Я возвращаюсь в келью к полуночи, переполненный вином и радостью. Переступая порог, понимаю — тот, кто ушел сегодня днем из этой кельи, навсегда остался там, в башне. Его завещание, наколотое на острие копья, сгорело, а пепел, не пергаментный пепел, а прах профана, развеян из окна над теми, кто торопился с караваном по своим делам. Человек, который принес в эту келью меч и шпоры, другой человек. Ему ведомо, пусть отчасти, ожидание страшного суда. Ему ведом и ад, и чистилище, и радость обретения истинного света. У него появилась в жизни цель, его душа не терзается невостребованностью. Человек этот готов к труду, искупляющий пот которого смоет животворящая влага и священная кровь, пролитая за правое дело. А потом его кожу овеет освежающий восточный ветер, и обласкает тепло очищающего пламени братского очага.
Я сажусь в любимое кресло, и остывая от событий минувшего дня, искренне желаю себе сохранять потребность защищать слабых всегда и везде, пока мои чресла будут препоясаны мечом…
Защищать слабых… 1290 год. Иерусалим еще не пал.
До поместья, единовластным хозяином которого я стал после смерти дяди и куда добирался из Палестины вот уже который месяц, оставалось немногим более десяти лье. Была пасхальная октава, время свадеб. Я различал шпиль старой часовни на холме, в которой когда-то был крещен, и предвкушал, как встретят меня мои крестьяне. Было интересно увидеть сверстников-простолюдинов, с которыми я когда-то играл, будучи ребенком. Какими они стали, как сложились их судьбы? Я думал о могиле матери, сожалея, что не смогу положить с ней рядом прах отца. И вдруг…
Наш отряд выехал на опушку. Невдалеке мы увидели сложенный костер и толпу крестьян перед ним. Я пришпорил коня и поспешил к костру. К столбу была привязана цепью рыжеволосая девушка, чье некогда белое платье, было порвано, испачкано яичными желтками и грязью. Толпа, увидев меня, притихла, а тощий монах со всклокоченными седыми волосами, подошел ко мне и надрывно произнес:
— Прочь отсюда, благородный рыцарь! Не оскверни себя взглядом ведьмы.
Я сказал:
— Я — хозяин этой земли, баронет Шюре. Что здесь происходит?
Крестьяне поспешно обнажили головы и поклонились. Из их рядов вышел человек, судя по всему, староста и сказал:
— Господин! Эта женщина — ведьма, она — вальденка. Сегодня, в день своей свадьбы, она попросила разрешения поспать перед венчанием, сославшись на усталость. Но когда спала, и мы все это видели, имела сношение с дьяволом! Она совершала непристойные движения телом, как будто совокуплялась с мужчиной, но при всем при этом, она была одна в комнате! К тому же ее мать уверяла, что дочь девственна, но когда мы осмотрели ее, оказалось, что это не так. Вот тогда-то мы и поняли, что она — ведьма и заслуживает костра.
Я подъехал к девушке.
— Это так?
Она молчала, покорно опустив глаза. Я наклонился с коня и поднял за подбородок ее голову. Кроме слез, я не увидел в ее глазах ничего. Тогда я спешился. Взойдя на костер, я приблизил свои губы к ее уху и спросил тихо:
— Ты хочешь замуж?
— Нет… — ответила она.
— Сколько тебе лет?
— Шестнадцать…
— У тебя есть другой возлюбленный?
— Уже нет …
Я приказал оруженосцам распутать цепь. Толпа зашумела. Монах завопил:
— Вы нарушаете божью волю!
И вцепился в ее платье. Я оторвал отшельника и, не стесняясь, столкнул его с поленьев. Он упал, разбил бровь. Я сказал:
— Господь прощал грешниц и нам велел. Эта женщина поедет в замок. Я заставлю ее искупить грехи молитвой и очистить свою душу от скверны. Господь не для того послал ее в мир, чтобы мы ее убивали, а чтобы мы сделали ее душу лучше.
Несчастная села в телегу. Мы продолжили путь.
Тощий монах-отшельник, утирая кровь, метал в мою сторону ненавистные взгляды. Мне же тогда было все равно. Я исполнял свой рыцарский долг, я защищал женщину.
Во дворе замка Гвинделина упала на колени и стала целовать мои сапоги. Я поднял ее и стал стирать с ее лица пыль и слезы, и тогда она шепотом, захлебываясь слезами, испросила позволения в знак благодарности за спасение, стать моей наложницей … Она была молода и красива, и потом, я еще не знал женщины…
— Приходи, — шепнул я девушке, дрожа всем телом, — после трапезы…
Проклятье! Мой живот полон. Жак! Жак! Проклятый тюремщик ушел. А как не хочется использовать чан в углу камеры. Камеру потом наполнит вонь. И будет держаться, пока Жак не приведет какого-нибудь забитого узника, и тот не вынесет чан с испражнениями. Нет. Ждать нельзя. Иначе будет болеть промежность и я не смогу быть с женщиной. Так учил Гиллель, мудрый, грязный жид. К дьяволу всех! В конце-концов меня освободят, а Жак всю оставшуюся до пенсии жизнь будет задыхаться в тюремной вони…