Страница 17 из 47
— Тогда я не понимаю ваших слов.
— Вы что-нибудь слышали о Фемгерихте, Секретном трибунале, или, как его называют по-другому, Конфедерации бдительности?
— До меня доходили слухи, что существует некая тайная общность людей, которые пытаются восстановить былую христианскую справедливость, карая приспешников Папы, но я считал это не более, чем слухами. Разве такое возможно?
— Возможно, и нечестивый Яков, повешенный на дереве — подтверждение тому! Людей попроще фемгерихты вешают на суку. Это у них называется древесным судом, а тех, кто побогаче, умерщвляют ядами. Я знаю, граф! — воскликнул Гогенгейм, видя мою недоверчивость, — я и явился в вашу обитель затем, чтобы привести вас к фемгерихтам. Только они способны отомстить вашим обидчикам. Только они.
Я думал. Слова рыцаря вызывали у меня сомнения. Может быть это очередная ловушка? Но в то же время Гогенгейм был прав — что принесет расправа над жителям Реми? Реки крови и слез, и проклятья моему роду до скончания веков. Разве мало пролито крови? Разве мало выплакано слез?
В чем виноваты наивные, глупые крестьяне, одураченные проклятым отшельником? Они ведь хотели только услышать умное слово от божьего человека. Они же не ведали, что творят. Они считали, что поступают по-божески. А если слова госпитальера — правда, и фемгерихты существуют на самом деле? Как бы хотелось мне, чтобы это было так! Людям нужен кто-то, кто бы охранил истинный божий закон, данный Христом, но не лживым авиньонским наместником святого Петра. Я сказал:
— Итак, допустим вы говорите правду и ваш Секретный трибунал существует на самом деле. Что должен сделать я, дабы правосудие свершилось?
— Вы должны сами придти к ним и попросить о свершении правосудия.
— Где же их найти?
— Я бы сказал, что везде, но это будет не совсем верно. Вам нужно отправиться в Вестфалию, в местечко, хорошо известное мне. Там живут те, кто поможет найти фемгерихтов.
— Я подумаю над вашим предложением. Пока вы можете расположиться в замке. Вас проводит слуга. Он же поможет разместить ваших оруженосцев, лошадей и поклажу.
Я подозвал слугу, выжидательно топтавшегося невдалеке и сказав ему о Гогенгейме, спросил что он хочет.
— Госпожа велела передать, что все готово для охоты.
— Хорошо. Я уже иду. Петер, — обратился я к рыцарю, — не желаете ли вы принять участие в охоте? Для меня это сейчас единственное лекарство, способное облегчить душевные страдания. Был бы рад, если бы вы составили нам компанию.
— Простите меня, граф, но в последнее время я перестал получать наслаждение от охоты, равно, как и от войны. Ваше предложение весьма лестно для меня. Посему прошу вас мой отказ не считать оскорблением.
— Ну что же, пусть будет так. Если будут затруднения с обустройством, обращайтесь к преподобному Николаю, управителю поместья. Я с вашего позволения, еду охотиться. Влажная почва, в которой вязнут копыта, и голодные, злые кабаны — как раз то, что мне нужно, чтобы забыться.
С этими словами я отправился к дрессье, который вскоре подобрал мне одежду для охоты, ибо моя осталась в Шюре. Во дворе меня поджидали Жанна в зеленом охотничьем камзоле, шерстяном плаще и кожаном подлатнике, Филипп, сидящий на одном коне с Гамротом, на двойном седле, некогда сшитом шорником согласно моим укзаниям, дабы с измальства приучать сына к езде, и десяток слуг. Псарий сдерживал свору собак, предвкушавших скорую радость охоты. Я слегка пришпорил своего Болто и став в голове охоты, повел за собой отряд. Миновав вал, псарий спустил собак. Они рассыпались в стороны, радуясь свободе, но по его свистку собрались в свору.
Охота заняла меня до вечера. Мы не загнали ни единого кабана, зато вовсю намучились с лошадьми, которых то и дело приходилось вытаскивать из раскисшей весенней земли. Грязные и усталые, но довольные и веселые мы вернулись в замок. Больше всех был доволен Филипп. Взрослые, то и дело прыгавшие с седел в непролазную грязь, вызывали у него восторг.
За ужином, едва я выпил вина, старые мысли вновь овладели мной. Но боль утраты притупилась. То, что еще утром казалось невозможным, сегодня к вечеру стало частью моей жизни. Чтобы не думать о Гвинделине, я стал размышлять над словами Гогенгейма и дальнейшей своей судьбе. Вскоре я пришел к заключению, что выбора у меня нет. Лишь только станет известно о смерти ле Брея, те, кто его послал, примут в отношении меня решительные меры. За Филиппа я был спокоен — пока он находится в ла Моте, ему ничего не грозит, но Шюре … Если герцог пришлет к его стенам свое войско, гарнизона Шюре не хватит, чтобы открыто противостоять натиску. Укрепления поместья слабы, и любая длительная, хорошо подготовленная осада, приведет к падению Шюре. Герцогское войско — это не дружина ле Брея. Если герцогу будет нужно прислать в Шюре тысячу солдат, он пришлет тысячу. Будет нужно пять тысяч — он наберет пять тысяч. Ла Мот сможет сопротивляться долго, но его гарнизон тоже мал для обеспечения безопасности еще и Шюре. Солдаты герцога придут за мной, и моей тайной. Значит я, средоточие всех бед, должен покинуть как можно раньше, эти места. Решено. Завтра я навещу Шюре и отбуду в Вестфалию.
Наклонившись к Гогенгейму, я шепнул ему на ухо:
— Я решил принять ваше предложение, любезный рыцарь. У меня нет иного выхода. Завтра утром мы отправимся в Шюре, а когда я улажу там свои дела, поедем в Вестфалию.
Немец согласно кивнул, продолжая методично обгладывать куриную ногу. Его спокойное худое лицо осталось безучастным.
После ужина я подошел к Жанне.
— Я хочу поговорить с тобой. Прямо сейчас. Может быть, пройдем в твои покои?
Она посмотрела на меня как-то странно. Потерянно, что ли?
— Идем… — прошептала она.
Тонувшие во мраке коридоры замка, освещенные факелами, увешанные гобеленами с изображением грифонов и химер, великих битв, подвигов легендарных рыцарей, величественных замков, военных походов, вызывали ощущение какого-то долгого, непрекращающегося сна. Как такое может быть наяву — Гвинделина мертва, я убил своею рукой собственного наставника, мастера-рыцаря, я собираюсь отправиться в дальнюю дорогу незнамо с кем и к кому, чтобы отомстить за смерть той, которая все еще ходит для меня по этой земле, только мы никак не можем с ней встретиться. Как может быть наяву, что моей женой, человеком, которому я доверю воспитание собственного сына, является существо, бывшее до двадцати пяти лет мужчиной, храбрым рыцарем, а потом превратившееся в хрупкую, нежную женщину? Как может быть, что существо это, несчастное и ранимое, любит меня? Что это за любовь — плотская ли женская страсть, или же братское, товарищеское чувство мужчины? Как я могу любить это создание, и всякий раз, понимая это, истреблять в себе подобные мысли, кого и чего я боюсь? Почему я, а не кто-нибудь другой, избран Богом, или дьяволом, наследником имперского престола и право это даровано мне рукою умершего сотни лет назад царственного предка? Отчего я не могу пить и гулять, как все, предаваясь праздности и распутству? Почему я люблю своих подданных — тех, кого должен считать грязными, низкими и жалкими, но кого в глубине души считаю своими братьями? Кто явился мне у ворот палестинской крепости, в день моего посвящения в рыцари, был ли то простой бродяга-еврей, или сам Иисус? Что такое церковь, кто такой этот Иисус с именем которого на устах инквизиторы сжигают и мучают людей? Как может наместник Бога на земле, Папа, быть пособником дьявола? Где Бог? Где дьявол? Почему и один и второй живут во мне, то появляясь, то исчезая? Есть ли в мире что-то, что превыше всех наших мелких, людских страстей, ради чего стоит жить, за что не жалко умиреть? Если это что-то называется любовью, а значит, принадлежит Богу, то почему он лишает нас любви, едва она рождается в нас, едва появляется рядом в образе человека? Кто ответит мне на мои вопросы? Почему и зачем я их задаю?
Мы подошли к двери ее покоев. Жанна распахнула дверь, пропуская меня вперед. На столике возле ее ложа стояли шахматы. Со стула спадало платье служанки…