Страница 12 из 47
— Эй, граф, мы еще можем договориться! Или ты хочешь сразиться со мной? Мои рыцари давно так хорошо не забавлялись, как сегодня. Но, я вижу, главная забава еще впереди.
Я тоже остановился. Надо было потянуть время до подхода лучников.
— Что ты хочешь, ле Брей?
— Триста динариев. И до следующей осени ты будешь дышать спокойно, граф.
— Я не верю тебе. Я дам тебе деньги только если ты оставишь в замке заложника.
— Не смеши моего коня, юный сосед, — крикнул ле Брей и вздыбил своего гнедого, который отчаянно заржал, ощутив на боках шпоры. «Хороший конь, — подумалось мне в ту минуту, — жалко будет его убивать».
— Ле Брей, я гостеприимно встретил весной твоих людей. Они жили два дня в моем замке, как у себя дома. Обращайся и ты так с моими людьми!
Ле Брей засмеялся.
— Хорошо, что ты мне это напомнил, граф. А то я забыл. Но ничего уже не вернешь. Порто залито кровью и семенем моих воинов. Жди через девять месяцев новый приплод! Позови меня … — но негодяй не успел докончить фразу — конь вздыбился под ним и упал со стрелой в глазу, придавив ногу хозяина. Прошло несколько мгновений и больше половины его отряда копошилось на земле, среди брыкающихся в агонии лошадиных тел. Слышалось захлебывающееся, хриплое ржание умирающих животных.
— Вперед! — воскликнул я и с копьем наперевес ринулся в самую гущу врагов.
Мы кололи их, неповоротливых на земле, в горла и забрала, сбивая копьями шлемы, раздвигая клинками схваченные ремнями створки забрал, отчаянно и жестоко мстя за кровь и поганое семя. Мы давили их копытами и кололи, кололи, кололи… Лучники уже вышли из леса и наступали широким полукругом, посылая меткие, безжалостные стрелы. Ле Брей понял, что проиграл. Он снял шлем и склонив колено, стал просить пощады. То же сделали и его оставшиеся люди. Я остановил своих и приказал врагам снимать доспехи и верхнюю одежду, до исподнего. Они покорно стали разоблачаться, складывая оружие и латы в одну кучу. Потом я приказал нескольким лучникам остаться — караулить доспехи до подхода телег, а сам погнал оставшуюся дюжину пленников в замок. Они бежали молча и покорно, не проронив ни слова. Я отдал должное их выдержке и самообладанию. В замке я расставил их во дворе у южной стены. Все население Шюре вышло поглядеть на них. Люди, наслушавшиеся страшных рассказов крестьянки из Порто, плевали в пленников, бросали в них камни и палки. Потом я собственноручно выпорол каждого пленного плетью, пощадив только ле Брея. Люди умоляли повесить врагов, но я лишь заставил рыцарей снять рубахи, и отпустил восвояси. В одних портах, с исполосованными, кровоточащими спинами, жалкие, согнувшиеся от боли и холода, они поплелись в сторону своего дикого замка, провожаемые проклятьями и камнями. Потом я сел на коня, и в сопровождении своих людей, отправился в несчастное Порто, где провел всю ночь, оплакивая убитых, жалея оскорбленных, ободряя павших духом. Следующим днем, похоронив мертвых, я возвратился в Шюре. Посланный накануне в ла Мот гонец вернулся, но не один. У стен замка раскинулся военный лагерь. Я увидел Жанну. Она была в сверкающих, как зеркало, латах, строга и красива. Подойдя ко мне, сказала:
— Не делай так больше, не рискуй собой. Я очень волновалась за тебя.
Я посмотрел на нее, и понял, что она говорила правду — в глазах этого странного существа блестели настоящие женские слезы. Несказанно тронутый этим, я заключил ее в объятья. Странно, но я не ощутил неприязни. Я чувствовал, что несмотря ни на что, обнимаю все-таки женщину.
— Ле Брей вырезал половину Порто. Я так хотел убить его… — гневно произнес я, отстраняясь.
— Нельзя… — отвечала Жанна, — герцог этого не простит.
Слушая ее воркующий, тихий голос, я успокаивался, соглашаясь с ней и проклиная законы своей страны, старался заглушить в себе неутоленную жажду убийства.
— Жак! Мальчик мой! — услышал я знакомый голос и очнулся от воспоминаний. Возле решетки стоял, улыбаясь, мой старый наставник ле Брей. Я вскочил, обуянный великой радостью, и подбежал к нему. Он просунул сквозь прутья свои сухие, морщинистые ладони, и я крепко сжал его пальцы, ощущая, сколько силы и выдержки передается мне через них.
— Я пришел вытащить тебя отсюда, — молвил рыцарь, — я договорился со многими влиятельными людьми. Несмотря на то, что тамплиеры давно пребывают в опале в сем бедном королевстве, их имя по-прежнему громко звучит! По-прежнему для них открыты многие двери. Завтра ты покинешь эти мрачные стены. Осталась одна ночь. Утром тебя повезут в Париж вместе с другими заключенными и зачитают приговор. Ты будешь оправдан.
Я стал целовать его руки, но наставник мягко отстранил их.
— Не стоит, Жак. Я помогаю тебе не как знакомый знакомому, а как брат брату, согласно орденскому долгу. Ведь базиликане, к числу коих ты имеешь честь принадлежать, наши младшие братья.
— Я так хочу домой, учитель! — воскликнул я, — какое сегодня число?
— Семнадцатое марта.
— Семнадцатое марта… Если завтра все состоится так, как вы сказали, я навсегда запомню этот день!
— Заканчивайте разговор! — буркнул тюремщик. Мы с ле Бреем коснулись губ друг друга в теплом братском поцелуе, и старый рыцарь, непривычно сутулясь и тяжело ступая, ушел. В глубине коридора печально скрипнули дверные петли. Я не видел наставника двадцать четыре года! Как он постарел за это время, как много сил покинуло его… Я тоже стал другим, на лице прибавилось морщин, волосы седели. Но сила меня не покидала. Пока не покидала… Ле Брей же превратился за это время в изможденного старика.
Находясь во власти отрадных дум о завтрашнем дне, я вернулся на свое унылое ложе, надеясь, что мне суждено провести на нем последнюю ночь. Только сейчас я вспомнил, что остался сегодня без ужина. Куда запропастился этот чертов Жак? Но ничего. Если повезет, скоро я досыта наемся ужинами, обедами, завтраками… Только бы повезло… Пресвятая Дева, чей образ в душе моей всегда есть образ Гвинделины с маленьким Филиппом на руках, помоги мне…Представляя дом и скорое возвращение, я опять мысленно отправился в прошлое. Почему-то вспомнился мой приезд к Жанне перед свадьбой. Тогда, размышляя над словами фон Ренна о некоем ла Моте, с которым ему довелось служить в Хомсе, меня осенила сумасшедшая догадка. Лелея ее, я отправился сразу после отъезда фон Ренна в замок графини.
Меня разбудил на рассвете тот самый тюремщик, который накануне сопровождал ле Брея. Он принес кашу и ломоть хлеба. Мяса не было. Я вновь вспомнил о Жаке и подивился его отсутствию. Тюремщик наблюдал за мной, пока я ел, а потом сказал одеваться. Я испражнился, надел котту, переобулся в теплые галоты с шерстяным чулком, завернулся в плащ, и в таком виде покинул камеру. У дубовой двери, отделявшей коридор, меня ждал конвой из четырех стражников с алебардами. На меня надели кандалы, вывели во двор и посадили в тюремную карету, в которой сидело еще три человека. Одного я узнал — то был великий бальи, командор Нормандии Годфруа де Шарне, которого я не раз встречал на приеме у герцога Бургундского. Второго — сухощавого белобородого старика с грустным лицом, звали как и меня Жаком, и наблюдая, с каким почтением относятся к нему Шарне и стражники, я догадался, что это есть никто иной, как Жак де Моле, Великий Магистр Ордена тамплиеров. Вот уже семь лет он находился под стражей. До сих пор вокруг его громкого ареста ходило множество самых разнообразных толков. Третьего господина я не знал. Вскоре лошади тронулись и мы покинули Жизор. В Париж мы ехали в молчании, думая каждый о своем. В конце пути, когда с улицы послышались голоса и обычный городской шум, де Шарне и второй его спутник стали молиться. Де Моле оставался безучастным. Наконец, карета остановилась.
Нас вывели, и осмотревшись, я понял, что мы находимся на площади, напротив портала Нотр дам де Пари. На паперти собралась огромная толпа народа, при виде которой мне сделалось не по себе. Я испугался, решив, что вместо помилования буду осужден на смерть. Но спокойный вид Великого Магистра, заставил меня обуздать чувства. Нас возвели на эшафот, где на специальной полке, лежало несколько отрубленных голов. Было еще холодно, посему над головами не роились обычные мухи. Значит, они пролежат тут еще долго, пока не сгниют совсем. Лицо одной головы показалось мне знакомо. Присмотревшись, я понял, что это есть никто иной, как мой добрый тюремщик Жак. Напротив эшафота, в крытой ложе, сидел архиепископ Сансский в сопровождении трех кардиналов — заседателей. Один из кардиналов, сухощавый, с тонкой аристократической бородкой, встал и зачитал приговор. Жак де Моле и Годфруа де Шарне приговаривались к пожизненному заключению, меня, так как я не состоял в упраздненном ныне ордене Храма, признали невиновным и освободили от цепей. Третьего рыцаря, Жоффруа де Гонвиля, приговорили к двадцати годам заточения. Как только решение суда было провозглашено, Великий Магистр расправил плечи и во всеуслышание спокойно заявил, что обвинения в адрес его Ордена беспочвенны, что осужденные папским судом братья невиновны. Он также отказался ото всех своих показаний, сказав, что рано ставить точку в его деле. Кардиналы повскакали с мест. На лице архиепископа отразилось чрезвычайное изумление. Де Моле тем временем обращался к толпе: