Страница 4 из 42
В тот день, с курткой через плечо, юный охотник возвращался домой, неся всего только одну большую убитую птицу — с оперением переливчатым, как пестрый шелк или металл; кот, едва завидев охотника, по привычке громко замяукал, но Хауке не хотел отдавать ему добычу — наверное, это был голубой зимородок; юноша оставил без внимания притязания жадного кота.
— Умолкни, — приказал он. — Сегодня мне, а тебе — завтра. Это не для котов!
Кот же неслышно начал красться вослед; Хауке остановился и взглянул на него; кот тоже застыл с приподнятой передней лапой. Но, по-видимому, молодой человек недостаточно хорошо знал своего приятеля; едва только юноша повернулся спиной и хотел было уже идти дальше, как вдруг, вонзив когти в руку Хауке, резким рывком кот выхватил добычу. Ярость, как если бы он сам был хищником, вскипела у юноши в крови; взбешенный, он схватил разбойника за шею. Подняв тяжеленного зверя в воздух, он сдавил его так, что у кота глаза повылазили из орбит. Хауке будто не замечал, как когтистыми задними лапами враг раздирает ему руку.
— Хой-хо! — воскликнул он. — Сейчас увидим, кто из нас дольше выдержит!
Внезапно задние лапы огромного кота безжизненно свесились, и тогда Хауке развернулся и швырнул его к порогу хижины. Кот не шевелился; убийца продолжил путь домой.
Но ангорский кот был сокровищем для хозяйки, ее товарищем и единственным, что осталось после сына, погибшего во время шторма, когда помогал матери ловить крабов. Хауке едва успел пройти сотню шагов, прижимая платок к сочившимся кровью ранам, как громкие вопли и рыдания поразили его слух. Он обернулся: старуха лежала на земле и ветер развевал ее выбившиеся из-под платка седые космы.
— Мертв! — закричала она. — Мертв! — и угрожающе простерла к Хауке высохшую руку. — Ах ты, проклятый! Ты убил его, ты, праздношатающийся негодник! Да ты недостоин был ему даже хвост расчесывать! — Она склонилась над котом, отерла фартуком кровь, которая еще струилась у кота из носа и пасти, и опять зарыдала.
— Да уймись ты наконец! — крикнул ей Хауке. — Достану я тебе нового, будет сыт мышами и крысами!
И Хауке отправился своим путем, как если бы ничего не случилось. Но из-за убитого кота у него настолько помутилось в голове, что он прошел мимо отцовского дома вдоль плотины на добрых полмили к югу, по направлению к городу.
Трин Янс побрела в ту же сторону — в старой, в голубую клетку, наволочке она несла мертвого кота, держа его бережно, как ребенка. Ее седые волосы развевал легкий весенний ветерок.
— Что несешь, Трин? — спросил попавшийся ей навстречу крестьянин.
— Кое-что подороже твоего дома и двора! — огрызнулась старуха и побрела дальше. Приблизившись к жилищу старого Хайена, она спустилась по взъезду, как у нас называют проложенную наискось внутренней стороны тропу для подъема и спуска с плотины, к расположенным в низине домам.
Старый Теде Хайен как раз вышел за дверь — посмотреть, какая погода.
— А, Трин! — сказал он, когда бедная женщина, тяжело дыша, остановилась перед ним, упершись клюкой в землю. — Что новенького принесла ты в своем мешке?
— Сначала проведи меня в комнату, Теде Хайен, тогда увидишь! — И глаза ее сверкнули странным блеском.
— Так проходи! — пригласил ее старик. Что ему до капризов глупой бабы!
Войдя в комнату, Трин продолжала:
— Не мог бы ты убрать табакерку и чернильницу со стола? Вечно ты что-то пишешь!.. Ну вот, а теперь оботри стол почище.
Старик, не без любопытства, сделал все, что она велела; тогда Трин взяла голубую наволочку за уголки и вытряхнула на стол огромного мертвого кота.
— Взгляни-ка сюда! Вот как он с ним обошелся! — воскликнула она. — Твой Хауке его убил. — И Трин принялась горько плакать; она гладила густую шерсть, сложила убитому лапы, уткнулась длинным носом ему в голову и невнятно шептала в уши ласковые слова.
Теде Хайен смотрел на нее.
— Так, говоришь, Хауке убил его? — спросил он. Старик не знал, что ему делать с причитающей бабой.
Старуха с яростью кивнула:
— Да, да! Бог свидетель, это сделал он! — И она вытерла слезы искривленной от подагры рукой. — Ни сына, и никакой живой твари у меня теперь не осталось! — пожаловалась она. — Ты ведь сам знаешь, каково приходится нам, старым людям, когда, после дня Всех Святых, наступают холода; ноги мерзнут в постели, вот и лежишь без сна, вслушиваясь, как норд-ост стучит ставнями. Но я не люблю этот звук, ведь он прилетает оттуда, где в иле утонул мой сын.
Теде Хайен кивнул, и старуха опять погладила мертвого кота.
— Когда я пряла, — продолжала рассказывать Трин, — он усаживался рядом и глядел на меня своими зелеными глазами! И если я забиралась от холода в постель, не заставлял себя ждать, тут же прыгал и укладывался подле моих замерзших ног, и так нам тепло было спать вместе, как словно бы мое дитя спало рядом со мной.
Старуха, как бы ища сочувствия, взглянула на Теде Хайена, и в глазах у нее опять засверкали искорки.
— Я могу тебе дать совет, — сказал задумчиво Теде Хайен и, подойдя к своей шкатулке, достал из ящичка серебряную монету. — Ты говоришь, что Хауке убил кота. Я знаю, ты не врешь. Вот, возьми этот кронталер времен Христиана Четвертого[35] и купи себе дубленую овечью шкуру, чтобы укрывать замерзшие ноги. А когда наша кошка принесет котят, выберешь себе самого крупного; он будет не хуже старого ангорского. А этого можешь взять и, если хочешь, отнести в город к живодеру; да помалкивай, что он был тут, на моем столе.
Не успел он ей все это сказать, как Трин Янс уже схватила талер и убрала его в маленький кошелек, который прятала под юбками. Положив кота обратно в наволочку, старуха вытерла передником со стола пятна крови и заковыляла к дверям.
— Так не забудь же потом про котенка! — крикнула она, оглянувшись.
Немного погодя, когда старый Теде Хайен мерил шагами свою тесную комнату, пришел Хауке, швырнул убитую пеструю птицу на выскобленный стол и, заметив на нем еще различимые следы крови, спросил как бы между прочим:
— Что это такое?
Отец остановился:
— Кровь, которую ты пролил!
Лицо юноши вспыхнуло.
— Что, Трин Янс уже побывала тут?
Старик кивнул.
— Зачем ты его убил?
Хауке показал окровавленную руку.
— Затем, — сказал он, — что кот вырвал у меня птицу!
Старик ничего не ответил и вновь принялся расхаживать по комнате; потом остановился перед Хауке и некоторое время смотрел на него отсутствующим взглядом.
— С котом я все уладил, — сказал он наконец. — Но видишь ли, Хауке, наша хижина стала слишком мала. Двум хозяевам тут не ужиться. Пора бы тебе подыскать службу.
— Да, отец, — согласился Хауке. — Я и сам давно об этом думаю.
— Почему?
— Потому что ожесточаешься, если как следует не поработаешь.
— Вот как? — заметил старик. — И поэтому ты убил ангорского кота? Так ведь можно далеко зайти!
— Вы правы, отец; смотритель плотины только что уволил своего младшего батрака, и я мог бы поступить на это место.
Старик вновь заходил по комнате и заговорил, разбрызгивая перед собой табачную жвачку:
— Смотритель у нас тупица; глуп, как откормленный гусь! Занимает должность, потому что его отец и дед были смотрителями плотины, а также благодаря своим двадцати девяти земельным наделам. Когда приближается день святого Мартина и надо подсчитывать, сколько было израсходовано на плотину и водоспуски, он приглашает учителя, угощает его жареной гусятиной, поит медом[36] с пшеничными кренделями и все приговаривает, пока тот пишет пером цифры: «Так, так, учитель, Бог тебя благослови! Как славно ты умеешь считать!» Если же учитель не может или не хочет прийти, тогда он сам сидит и считает, и вечно все перечеркивает, и лицо его пышет жаром, а глаза блестят, будто стеклянные, и от напряжения едва не вылезают из орбит.
Юноша стоял напротив, с удивлением слушая речь отца, до сих пор не рассказывавшего ему ничего подобного.
35
Вот… кронталер времен Христиана Четвертого… — Кронталер — датская серебряная монета. Христиан IV (1588–1648) — король Дании. Со времен Риппенского договора герцогства Шлезвиг, Голштиния и Лауэнбург находились в персональной унии с Датским королевством. На их территории, наряду с немецкими деньгами (марка, талер), имели хождение датские.
36
… поит медом… — Речь идет о хмельном напитке, приготовляемом на основе пчелиного меда.