Вниз — это туда

Елена Николаевна Георгиевская

ВНИЗ — ЭТО ТУДА

Всё меньше остаётся свободных мегабайт на жёстком диске моей жизни.

Я смотрю из окна на детей: они так же, как когда-то их родители, рисуют мелом на асфальте символ анархии. Одной девочке достался мелок кислотно-розового цвета. Быть может, последнюю букву А вижу я своими усталыми глазами. А может быть, встречу и ещё одну или две…

Поверьте, мне не больно уходить. Тому, кто знает, что не зря прожил жизнь, нечего бояться смерти. Скоро мне исполнится семьдесят лет, из них пятьдесят отдано тщательно скрываемой борьбе против государства. Теперь молодёжь совершает паломничества ко мне домой и проёбывает мне мозги: напишите о нас, товарищ писатель! И далеко не всегда эти пушистые щеночки готовы послушать меня, а ведь рассказать я могу о многом: о питерских бомбистах, АКМ и ЕСМ, тоталитарных сектах и деле Шиитмана.

Но говорить я буду не о самом дорогом. Я буду вспоминать мрачное время, прагматичное и одновременно абсурдное. Ведь чем мрачнее ночь, тем дальше видны ментовские мигалки, и наоборот.

Тридцать первого июля поэт-авангардист Владислав Краснолыков ушёл из редакции местной газеты, куда он регулярно являлся предложить стихов, а заодно — последить за своей пожилой супругой-корректором. Только в дверях он спохватился: забыл бумажник. Мигом взлетел по лестнице на второй этаж и распахнул дверь, ведущую в кабинет, оклеенный серыми обоями в розовый цветочек и украшенный портретом директора ликёро-водочного цеха — единственного крупного предприятия в городе. Место супруги пустовало, из-за перегородки слышались голоса верстальщика и ответственного секретаря, в узких кругах известного под псевдонимом Содомов:

— Да он ни о чём не догадается, старый сивый мерин-геронтофил!

— Заебал сюда ходить, его уже уборщица гонит от компьютера ссаными тряпками. Жена ему дома, что ли, монитор о голову расколотила? А курит какое говно! Кажется, «Сибирские огни» без фильтра, хуже которых только «Прима».

Краснолыков понял, что речь о нём. Мысленно сосчитал до пяти, пригладил полуседую бороду и решительно шагнул за перегородку:

— Да уж, господа фантазёры. Я вас разочарую: у меня — три компьютера: не очень новый стационарный, новый ноутбук и совсем новый нетбук. Мне достаточно. И курю я (а курю я мало) не всякую пакость, о которой тут вещает Содомов, а вполне приличный табак.

Ответственный секретарь усмехнулся. У него была, что называется, правильная арийская внешность, но в этот момент он напомнил Краснолыкову хитрого кавказца-торгаша.

— Я рад, что клавиатуру и мышь тебе вернули на время. Жена их прячет в качестве превентивной меры, потому что ты в гостевой удафкома пишешь всякие гадости. Ведь правда? А последний раз, когда я тебя видел, ты курил что-то вроде «Беломора», то есть ни о каком хорошем табаке речи не шло.

— Кстати, где Наталья? — поинтересовался Краснолыков (корректорша и правда как сквозь землю провалилась).

— А бох её знает, — вежливо ответил верстальщик. — Может, ушла через чёрный ход, чтобы не столкнуться по дороге с тобой, может, из окна выпала. Мы не следили.

— Это да, — подхватил Содомов, — вроде, ещё не осень и уже не весна, а старухи всё падают и падают.

— Я бумажник забыл, — обречённо проговорил поэт.

— Это не к нам, это твоя благоверная, должно быть, уволокла.

Тон Содомова показался Владиславу каким-то странным, нарочито искренним. Об этом маргинале давно уже ходили слухи, что он тайно работает на «Единую Россию» и ворует вещи, книги и деньги. Краснолыков пристально посмотрел ему в глаза.

— Ты надоел, Слава, — сказал секретарь. — Мне пора редакцию закрывать, время вышло. Давай спустимся уже, это самое.

— Спустимся — это куда, на дно адово? Нет уж, иди сам… Да ты и так движешься туда во весь безбожный опор. Да и какой опор-то, опора-то какая? Ну, обопрись на презирающих христианство подонков, они ведь так усердно копируют посты из твоего живого журнала, боясь, что его снова заморозят за детскую порнографию.

Под насмешливым взглядом врага Владислав побрёл к столу супруги, стал перекладывать папки с места на место, надеясь найти этот ёбаный кошелёк, но тут из воздуха материализовалась уборщица Лариса:

— Пошёл, пошёл, пошёл из-за стола, мне под столом пыль вытереть надо, давай уже, не трогай, не трогай клавиатуру и мышь.

Дома жена заявила, что понятия не имеет, где бумажник, а редактор «Знамени» прислал по имейлу вежливый отказ. На потолке медленно росли грибы, плитка в ванной крошилась, а на лестничной площадке поселились бродячие собаки. Краснолыкову казалось, что скоро сама земля взбунтуется и камни зашевелятся от такой несправедливости. Что ж, у него не было оружия, но он сам готов был встать живой стеной и голыми руками задержать наступление сатаны.

Геля затушила окурок о спинку скамейки. Она ждала. Снег, осевший на воротнике её пальто, напоминал козий пух.

Все двадцать восемь лет её жизни прошли в ожидании. Немцы, даже если это белорусские и поволжские немцы, отличаются рациональностью. Геля понимала, что быть поэтом в двадцать первом веке — всё равно что ехать на лошади по оживлённой автостраде, но ничего не могла с собой поделать. Даже защита кандидатской по молекулярной биологии не спасла её от стихов. Она писала их на коленях в электричке, на стене вконтакте, на лекциях по матлогике. «Ангелина, — спрашивала строгая преподавательница, ненавидевшая национал-социалистов поклонница Окуджавы, — это что у вас — опять шпоры?» «Это не шпоры, — смущенно отвечала девушка, — я произведение пишу». Студенты смеялись, и Геле казалось, что литература и в самом деле — не стоящее выеденного яйца развлечение, помогающее скоротать нудную лекцию, но проходил день-другой, и она вновь осознавала, что это её личный кошмар, отряд жучков-короедов, поселившийся в её голове.

Она писала о Гитлере.

Надо быть полным отморозком или адским шутником, чтобы писать о Гитлере и оставаться безнаказанным. Тем более трудно писать о Гитлере после Освенцима. Гелю не печатали в толстых журналах и интернет-изданиях, никто не сочинял о ней льстивые статьи. Она вывешивала стихи в живом журнале под псевдонимом engel. Однажды какой-то мудак вычислил, кто скрывается под псевдонимом, и пригрозил, что сообщит начальству Гели; журнал пришлось срочно удалить.

Но внутренний фюрер недосягаем для цензуры. Геля прикидывалась тихой и скромной, но тот, кто был способен понимать, видел, как внутри её зелёных зрачков с бешеной скоростью вращаются свастики.

Некоторые понимали, но никто не хотел помочь ей, и однажды ночью, когда её либеральные соседи по общежитскому блоку спали, Геля написала в своём новом блоге готическим шрифтом: «Эта страна, эта планета и эта жизнь говно».

Тут и появился этот психопат. Называл он себя nugopac_guxa. На аватаре была изображена детская порнография. В профайле значилось, что он — сотрудник авангардистского сетевого журнала.

«Моё почтение, барышня. Вы какая-то странная. Сами признаётесь, что не рассылаете стихи и прозу по редакциям, а потом жалуетесь, что вас не печатают, и везде говно».

«Я и не хочу печататься, — ответила она. — Это было минутное настроение, с нами, бабами, такое бывает. А все эти журналы — для мажоров и интеллигентов».

«Но ведь вы сами — биолог, интеллигент», — упорствовал «пидорас». Геля поняла, что кто-то из бывших френдов навёл его на очередной журнал тихой фашистки-аутистки. Сволочи.

«Биолог — в сущности, рабочий, — быстро напечатала она. — А большинство читателей, особенно интеллигентов, я дико презираю. Им нужна клоунесса, читателям этим ёбаным».

«А мне нравится ваша посконная истовость. Давайте дружить».

Геля в бешенстве свернула окно живого журнала, надела наушники и включила «Раммштайн». На следующий день психопат появился снова и спросил: «Как жить, когда в нескольких шагах граница, отделяющая глупость от гениальности?»