Страница 3 из 100
Та легкость его — впечатленье моральное. Я все побаивался "МУДРЕЦОВ" и "НАСТАВНИКОВ"; даже в минуты искания руководительств, себе говорил: "Это — невероятное дело; когда весь мой жест до сих пор: на учебу ответить дерзкою выходкой"; всякий мудрец мне казался исполненным "ДУХА ТЯГОТ"; "ТЯГОТЫ" я не мог выносить; "ЯЗЫЧЕК" не высовывался; все же жест "ЯЗЫЧКА" шевелился в моем подсознании, когда я видел "МУДРЕЦОВ": это воля моя отрицала согласия на руководство; а долг говорил мне подчас: "Ты многого не знаешь, что знает неведомый кто — то, кого ищешь ты". Подымалась тоска от уверенности, что найди я этого искомого, "ЗНАЮЩЕГО", не сумею я взять от него ничего, потому что угонит меня от него мое: "НЕТ, НЕТ — НЕ ТО!". И вставала картина "ВЕРБЛЮДА", весьма нагруженного правилами, превращающими и его, и меня в благородно — навьюченных[15].
И жили встречи мои с называемыми в просторечьи "ВЕЛИКИМИ". Помнились детские встречи с Толстым, отроческие с Соловьевым, позднее с Жоресом, с людьми, кого чтил (мой отец, Л. И. Поливанов[16]).
Уже со студенческих лет сочинял я мой миф об "ИНОМ МУДРЕЦЕ"; его образ носил; его знал очень четко я духом души моей; думал же это — "МОИ" миф! И тоска о "РОДНОМ МУДРЕЦЕ" — брате, друге, учителе, весельчаке от великого подвига, — странно порою врывалась в статьи мои: "Мудрец — ЭТО САМЫЙ ТОНКИЙ…, СЧАСТЛИВЫЙ ВЕСЕЛЬЧАК, СЕРЬЕЗНЫЙ И ВАЖНЫЙ ДЛЯ ТЕХ, КТО НЕ В СОСТОЯНИИ СОВМЕСТИТЬ МУДРОСТЬ С ЛЕГКОМЫСЛИЕМ… ОН МЫСЛИТ СВОБОДНО. ЕГО МЫСЛЬ ПОРХАЕТ. ЭТО МУЗЫКА… ЛИШЬ ДЛЯ ИЗБРАННЫХ СПАДАЕТ С МУДРЕЦА… ЗАВЕСА РАВНОДУШИЯ, ВЫРАЖЕНИЕ ЖГУЧЕГО МОГУЩЕСТВА И СВЕРХЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ НЕЖНОСТИ… затрепещет на засиявшем лице… и т. д." ("Символизм, как мировоззрение", стр.229- 1903 г.).
Слова — символы: я разумел под веселием — свет горний, а под "ЛЕГКОМЫСЛИЕМ" — ритм; в эти годы в сознании жило: "ХУДОЖНИК… НЕ МОЖЕТ БЫТЬ РУКОВОДИТЕЛЕМ, ИЩЕШЬ ИНОГО РУКОВОДИТЕЛЯ… СКВОЗЬ ТРАГИЧЕСКИЙ ЛИК ЕГО… ВЫСТУПАЕТ НОВЫЙ ЛИК, ОБРЕТЕННЫЙ НАВЕКИ … — ЛИК, ГЛЯДЯЩИЙ НА НАС С УЛЫБКОЙ МЯГКОЙ ГРУСТИ… СИЯЮЩИЕ ЧЕРТЫ УТОНЧЕННО ПРОЗРАЧНЫ ОТ РАДОСТИ, НЕЖНОСТИ, ТИШИНЫ". ("Арабески", 1904 г.).
Так тоска по "РОДНОМ" мудреце не давала покою; считал его мифом; и всякого, кого мудрецом называли, заранее я браковал.
Те же секунды, которые мне отделяли явление Штейнера из синих сумерек от появления его на кафедре перед букетом пурпуровых роз[17], были мне эпохальными: это тоска моих лет поднималась на кафедру, мне воплотив мой портрет: легконогого! Солнечный свет этих глаз из — за грусти, из муки, смеющийся муками мира: в глаза — мне!
— "Еси"!
И основа, мне скрытая, воли — раскрылась: вошел образ лика души моей!
Собственно же говоря, — я увидел: себя, мной поволенного (идеалы, которые строили мы, — мы это: в будущем!); вот, встав на кафедру в пяти шагах от меня, стал он "БЛИЖНИМ".
Это мгновение до первого слова и определило мое "УЧЕНИЧЕСТВО", мне показалось, — о пусть простят мне иллюзию этого жалкого оформления кармы[18]: "Здесь нечему вовсе учиться, когда так "легко": все последующее, что, как учеба, возникнет, уже прочтено в лейтмотиве: там, далее, — лишь модуляции". Миги, которые с легкостью этою входят, — они несут силу будущих грохотов, светов, полетов, падений и терний! В Евангелии это отмечено: "ЛЕГКОЕ БРЕМЯ!"; оно — то и строит свободу креста; ЛЕГКОСТЬ И ТЯЖЕСТЬ — продукты душевной антиномии; в духе их нет!
"Легкое бремя"! Понять его — значит: увидеть, как координация рельефа души изменилась мгновенно; тот факт, что я стал посетителем лекций, уроков, — есть следствие вставшего мне и самоочевидного факта: не нужно речей, клятв, долгов, всяких "пыжений", — ясно, понятно: так правда принятия антропософского импульса без колебаний свершилася.
Это явление из синей и бархатной тьмы было зеркалом высшего "Я" человека; субъекция имагинации наштамповала на зеркале: "ТАЙНУ" всех лет моей жизни; и радуюсь, что я не стал размышлять; если в жизни не будет "бездумных" поступков, пожалуй, итог ее будет безумием; мудрость апостолов — вызрела уже без Христа; но сошел на них Дух потому, что за словом "За мною иди", — они шли. Ехал я на три месяца, связанный "делом" в Москве: и в Москву — не вернулся.
До первых еще слов меж нами уже предо мной стоял Штейнер в том именно, где все слова пересекались: теперь, в окончательном, в моем "УЖЕ", в осознаньи, лежит вся великая правда того "ЕЩЕ".
Меж "ЕЩЕ" и "УЖЕ" — слова, чувства, познанья, ландшафты общественной деятельности, но круг их замкнут. "УЖЕ" и "ЕЩЕ" — во мне встретились.
И повторяю опять: ОН СИЛЬНЕЕ ВСЕГО ГОВОРИЛ ТОГДА ИМЕННО, КОГДА СЛОВА УЖЕ БЫЛИ ИСЧЕРПАНЫ.
"Понимание какой — нибудь вещи нужно почерпать не только из сказанного о ней самой, но и из многого такого, что сообщается о совсем других вещах… Существенное заключается не в одной истине, а в созвучии их"[19]. /…/
Глава 1. Рудольф Штейнер, Как деятель
Доктор Штейнер, как деятель, — но эта тема сознательно лимитируется моими воспоминаниями о нем, как о личности. Я ни в чем не характеризую его идей, их особенностей, их культурной значимости; когда — то разгляд его воззрений на Гете взял год жизни; и отразился книгою моею, превышающей 300 страниц* ("Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности"), не исчерпав и трети темы: одна характеристика его воззрений заняла бы многие сотни страниц, а разве "ВОЗЗРЕНИЯМИ" исчерпывается эта деятельность? Один лектор в нем — чего стоит; сколько тысяч лекций начитал он! Один каталог с перечислением всей суммы прочитанных лекций разросся бы в том; эти лекции образуют заторы не приведенного еще в порядок стенографического материала; а организатор, а творец новых путей, а социальный реформатор, а… — обрывая себя… мимо всего того проходит тема моя; и если в моих воспоминаниях есть глава под условным названием "Рудольф Штейнер, как деятель", то это лишь отметка "ТЕМПА", а вовсе не характеристика деятельности; мелодий деятельности я не затрагиваю сознательно, ни тем более проведения их сквозь контрапункты; я делаю лишь отметку о тональности: "АС ДУР"[20], например: а не "ЦЕ МОЛЬ"… Очень важно отметить: глубоко трагическая песня Шумана "Я не сержусь" — подана в МАЖОРЕ[21]; и важно отметить: глубоко трагическая картина этой огромной деятельности проходила в МАЖОРЕ, хотя этот трагизм был осознан: и — МАЖОР был осознан.
Глава "Рудольф Штейнер, как деятель", есть необходимая отметка личного темпа; и действия этого темпа на окружающих: не более.
И все — таки существуют неизжитые традиции даже в самом свободном письме, своего рода поговорки, припевы: у Штейнера был такой припев к лекциям: вставочные слова: "им грунде геномен"[22] ("в корне взять"). Только таким припевом, формулой перехода к воспоминаниям о личности, являются и эти слова, и случайный перечень отметок в культуре этой деятельности.
Только как вводительная риторика к теме воспоминаний, а не сама по себе, она и фигурирует здесь, чтобы читатели не думали, что особенность деятельности — "ТЕМП", а не его содержание; я заметил: как чего — нибудь не договоришь, так вырастает досадное недоразумение; не скажешь, например, "ДНЕМ СВЕТЛО", и подашь повод критику объявить: "У НЕГО СМЕШАНЫ ДНИ И НОЧИ", а скажешь "ДНЕМ СВЕТЛО", — новое обвинение: "На полюсе не бывает темно".
15
Ibid. Die Reden Zarathustras. Von den drei Verwandlungen.
16
Polivanov, Lev I. (1838–1899): historien de la littérature, traducteur et pédagogue.
17
II en parle dans sa longue lettre à Blok du 1/14 mai 1912.
18
karma: terme sanscrit par lequel Steiner désigne le destin dans l'optique spécifique anthroposophique.
19
Wie erlangt man Erke
20
II s'agit peut—être d'une erreur de frappe: "Es dur" à la place de "As dur", la tonalité "do mineur" étant la relative de "mi bémol majeur" et non de "la bémol majeur".
21
Schuma
22
"Im Grunde genommen": tournure très fréquente chez Steiner.