Страница 51 из 68
— Что мне делать, Лена, скажи? Сейчас уеду и все, все! Я его не увижу больше! Это подарок судьбы, и я его прохлопала ушами. Но что же делать?
Ленка подперла щеку рукой и задумалась, глядя на меня.
— А, может, останешься? Вот было бы здорово! Мне так без тебя плохо! А то бы жили вместе…
— Ты будешь жить с Сережей, забыла, что ли?
— Ну и что? А ты с Борей где-нибудь по соседству. Представляешь, в гости будем ходить друг к другу!
Я сержусь:
— Лен, ты рассуждаешь, как Зилов! Вы не хотите понять, что там у меня все! А главное — дети.
Ленку этим не проймешь:
— Ты всю жизнь думаешь о других, пора и о себе подумать. А Боря такой бравенький, я, когда вижу его, не могу наглядеться…
— Пожалуйста, прекрати, — взмолилась я. — Не сыпь соль на рану.
— Дети скоро вырастут, а ты останешься одна! — припечатала Ленка. — И потом — годы. И может так сложиться, что больше уже никто не подвернется.
Уж это-то я знаю сама. С каждым годом не только вянешь, но и все меньше возможности очароваться кем-то, когда видишь их насквозь. Странно, вот Зилова я тоже вижу, как мне кажется, насквозь, но мне все нравится в нем, все подходит. Это ли не свидетельство того, что мы предназначены друг для друга?
Я трясу головой:
— О чем мы опять? Я не могу остаться, а он не едет со мной. Тупик. Он даже не придет меня проводить!.. — опять глаза на мокром месте. — Все! Закрываем тему. Лучше скажи, когда ты приедешь ко мне? Давай, на Новый год, как в прошлый раз.
Ленка обещает вместе с Сережей прикатить на новогодние праздники. Время неумолимо отсчитывает последние часы перед отъездом. Неожиданно явились Карякины.
— Мы тебя отвезем на вокзал, — сказал Сашка.
— На "козле"?
Я припомнила, как однажды Карякины провожали меня с мешком картошки, который я везла в Москву. Большой был мешок, килограммов на пятьдесят-шестьдесят. Вкуснее забайкальской картошки я ничего не ела, поэтому и везла в Москву. Тогда мы еще тяжело жили, картошка очень даже сгодилась. Так вот, помню, Сашка отвез меня на вокзал на "козле". Ирка фыркала и говорила, что надо купить "Жигули", а то с этим "козлом" один позор. Карякин, заядлый рыбак и охотник, возмущался:
— Зачем "Жигули"? Ездить в магазин за пять метров? "Жигули" не годятся для леса. А за груздями, за голубицей, за брусникой на чем ездить?
"Голубицей" в Забайкалье называют голубику. Теперь у Карякиных и "козел" и "Жигули". Ирка добилась своего, и Сашка не обижен.
— Ой! — подпрыгнула Ленка. — Валентин Иванович просил передать тебе книгу, которую обещал.
Она принесла сборник стихов Гумилева. Мне кажется, это было так давно: знакомство с Валентином Ивановичем, наша беседа в его каморке, наши с сестрой прогулки… Все, что было до Бориса, будто из другой жизни. Я засунула книгу в дорожную сумку. Буду читать в поезде. Я всегда за собой таскаю Гумилевский сборник, но на этот раз не взяла, будто знала, что здесь подарят.
— Все наши придут к поезду, — сказала Ирка.
— Все-все? — спросила я с надеждой.
Однако ребята, кажется, ничего не знают о наших отношениях с Зиловым, иначе обязательно что-нибудь спросили бы о нем или сами рассказали. Пришел Вовка, деловито вынул из сумки коробку с китайским столовым набором и комплект постельного белья в пластиковом пакете.
— Подарки, — коротко сказал он.
Я чуть не разревелась опять, вконец растроганная.
Мы двинулись на вокзал, кто на машине, кто пешком. Я, естественно, села в машину. По моей просьбе заехали к маме.
— Приезжай еще, да поскорее. Здоровье мое никудышное, — просила мама.
У меня не было сил даже что-то обещать. Попрощались и — прямиком на вокзал. Было темно, и я не могла разглядеть вагончики, когда мы проезжали мимо. На вокзале собралась целая толпа. Пришла Танька Лоншакова, Витька Черепанов сгреб меня в объятья и поцеловал. Все, с кем я встретилась так или иначе, пришли меня проводить. На нас обращали внимание. Я шарила глазами по лицам, по сторонам. Маленькая надежда еще оставалась. Пока поезд не тронулся, есть надежда.
Но вот уже показался состав, свистит и подползает к перрону. Все, он не пришел. Тяжело и безнадежно на сердце. Ленка понимающе смотрит на меня и хлюпает носом. Вовка берет мою сумку:
— Какой вагон? Место?
Мы удачно рассчитали и встали, где надо: мой вагон остановился прямо возле нас. Я не знаю, сколько будет стоять поезд, но решаю сразу попрощаться со всеми и войти в вагон. Молоденький проводник удивленно присвистнул:
— Это все вас провожают? А вы кто?
— Женщина, — отвечаю.
Вовка занес сумку:
— Какое место?
В билете место не указано. Проводник с широким жестом предлагает:
— Занимайте любое. Вагон почти пустой. Хотите, новое купе открою?
— Хочу.
Пока он открывает купе, а Вовка заносит сумку, я обнимаюсь и целуюсь с провожающими. Ленка ткнулась в щеку:
— Сестреночка! — всхлипывает она. — Осталась бы, как хорошо бы нам было…
— Не рви душу, — прошу я, сама хлюпая носом.
Вот, кажется, и все. Я обвожу всех взглядом уже из тамбура вагона и машу рукой:
— Идите, не ждите отправления! — и вхожу в свое купе.
Хочется рыдать, выть, но я не могу. Какой-то парень, должно быть, сосед, заглянул ко мне и поздоровался:
— Кажется, одни едем!
Я не поддержала разговор, закрыв перед его носом дверь. Подхожу к окну — ничего не видно в темноте, кроме редких огней вокзала. В коридоре какое-то движение, дверь моего купе вдруг с грохотом распахивается, и в освещенном проеме возникает Борис. Я молча приникаю к нему и замираю.
Проводник обеспокоенно всунулся:
— Провожающих прошу покинуть вагон: через три минуты отправление.
Борис, не оглядываясь, бросает:
— Не бойся, выскочу.
Тот исчез. Мы целуемся жарко, исступленно, пытаемся что-то сказать друг другу.
— Ты ушла, у меня прихватило сердце, думал концы отдам!..
— У меня тоже болело сердце. Прости меня, прости…
— Ты только не плачь, не надо…
— Можно, я буду тебе писать, а то сойду с ума от тоски?
Он кивает и еще крепче прижимает меня к себе:
— А мне что делать?
— Пожалуйста, только не старей! Живи…
Поезд дергается, я волнуюсь:
— Тебе пора идти!
Борис что-то вспомнил, достает из кармана магнитофонную кассету:
— Записал для тебя.
А мне нечего, совсем нечего подарить ему. Тут меня осеняет. Я снимаю с шеи золотой крестик, который ношу много лет, надеваю ему. Кажется, уже тронулись. Последний, отчаянный поцелуй, и он выскакивает уже на ходу. Проводник закрывает дверь и облегченно вздыхает.
Я сижу одна в темном купе, за окном плывут черные силуэты станционных пакгаузов, а вот где-то там, в темноте, вагончик Бориса. Нет даже сил проводить глазами родные места, да и не видно ничего. Редкие огни пробежали мимо, стало совсем темно. Однако я чувствую, что со стороны коридора за окном проплыла школа, пятиэтажки, больница, река, Узкое место. Я вижу все это внутренним взором.
Проводник зашел, чтобы взять билет и деньги за постель. Еще он вежливо поинтересовался:
— Чай будете?
— Нет, спасибо.
Скорей бы лечь и уснуть. Но сон не идет! Рано для меня, только одиннадцать часов. Мысленно браню себя: "Ну, и чего раскисла, тоскуешь, как об утерянном рае? Тоже мне рай! Пристанище нехристей, алкоголиков и торгашей!"
Не помогает. Не срабатывает и анекдот про червя или лягушку (разные варианты есть), которые вылезают из дерьма (или болота) и спрашивают у родителей, почему они живут здесь, если им так плохо? А родители отвечают: "Это наша Родина". Переврала, конечно, но я все анекдоты перевираю, потому что не запоминаю.
Родина… Оказывается, действительно, есть какая-то сила, влекущая в мир детства и отрочества. И пусть ничего знакомого из теплого "вчера" не осталось, притягательная сила родного места от этого не слабеет. Есенин болел этим всю жизнь, бредил возвращением в тот гармоничный мир, где он оставил цельность и ясность. А ведь это все в нас самих заключено…