Хотеть не вредно!

Вот и моя цель. Я подбираюсь к вагончику и застываю: из-за двери явственно доносятся голоса, и один из них — женский. Разговор идет на повышенных тонах, я невольно прислушиваюсь, хотя понимаю, что это нехорошо. Мужчина, а это скорее всего Борис, говорит спокойно, женский голос нервно вибрирует. Опомнившись, я спешу уйти.

Ну вот, у него женщина, с которой мой дорогой Зилов выясняет отношения. Я вовремя исчезну со сцены, не буду им мешать. На автопилоте я примчалась домой, в пустую квартиру. Пометалась из угла в угол. Ничего страшного не произошло, утешаю себя. Хуже, намного хуже, когда любовь изжита. Ты смотришь на когда-то любимого человека, вид которого вызывал у тебя эйфорию, и ничего внутри не дрожит. Роман необходимо завершать на пике влюбленности, тогда память о возлюбленном сохранится на всю оставшуюся жизнь. Пример тому — тот же Зилов, мое неизжитое юношеское чувство. Я четверть века несла в себе память о нем, чтобы теперь вернуться к нему и убить? Наш роман получил неожиданное продолжение, но надо вовремя остановиться. В самый раз ставить точку. Опять поезд, прощание…

При мысли о том, что я сяду в вагон, не увидев Бориса, а поезд унесет меня от него за шесть тысяч километров, и теперь уж точно навсегда, я неожиданно разрыдалась. Неужели это та самая стадия болезни, когда приходит страдание? Мне-то хотелось легко скользнуть в объятия мужчины, не оставляя в них своего сердца. Совсем недавно я горевала от невозможности что-либо почувствовать, а теперь захожусь в рыданиях от ревности и подозрений. Он не пришел утром, у него дома женщина. Я уеду и больше не увижу его…

"Ну и что?" — задаю себе вопрос. Так и так я должна была уехать, и эта мысль вовсе не пугала меня. Неужели успела приручиться? Впрочем, и приручаться не надо было. Бориса я знаю много лет, по крайней мере, десять из них мы проходили в один класс. Он всегда был мне родным, и если мы снова встретимся еще через десять лет и даже больше, он не перестанет быть родным. Время ничего не значит в таких отношениях. Однако из этого не следует, что без разницы, рядом этот человек или вдали. Вот сейчас я поняла, как важно мне почувствовать его физически: прислониться, прижаться к груди, опереться на его руку, поцеловать… Может, это последний дар Бога в моей женской судьбе?..

— Ты чего ревешь? — услышала я голос сестры.

Она вошла, открыв дверь своим ключом.

— А ты почему так рано?

— Начальник уехал, я решила сбежать пораньше. Представляешь, на работе говорят, что мой Сереженька подрался с тестем, тот ножом пропорол ему ногу!

Да, нравы здесь первобытные.

— Он в больнице? — спрашиваю.

Ленка швырнула сумки на кухонный стол и плюхнулась на табурет.

— Ой, не знаю. Когда бабы болтали, я сделала вид, что не интересуюсь. Мы же договорились: он все решает сам. Нарешал! Что делать-то теперь?

— Ждать, — отвечаю я, а сама думаю о своем. Что мне-то делать?

— Они там друг друга совсем поубивают. Я тебе говорила, это еще та семейка!

Мы занялись приготовлением обеда, решив: если Сережа не объявится сегодня или завтра, будем его искать.

— Ну, а ты чего ревела? — повторила Ленка свой вопрос.

Пришлось все рассказать. Ленка с интересом выслушала меня и сделала свои выводы:

— Ну, конечно, Аня, он же мужчина видный, бабы сами, наверное, липнут к нему. Что ж он столько времени без женщины жил? Наверняка кто-нибудь есть. Да вот и тебя взять. Ты уедешь, а ему что, бобылем жить? Нет, такой мужчина одиноким не останется. У нас ведь мужиков, которые не спились совсем, раз-два и обчелся.

Она права, и мне возразить нечем. Вспомнилась шуточка от "Русского радио": "Любовь, конечно, пьянит, но водка дешевле". И еще: "Так хочется любви, а ты опять с бутылкой!"

— Я билет взяла, — сообщаю. — Через два дня уезжаю.

— И куда спешишь? — недовольна сестра.

— Пора.

После обеда решила зайти в школу, она в двух шагах. Стою на пороге и чувствую волнение. Все то же, но и не то. Целое крыло пристроено. Хожу по знакомым коридорам и чувствую, что боюсь встретить Юрия Евгеньевича или Нинушку. Почему боюсь? Наверное, не хочу видеть, как они постарели. Юрий Евгеньевич на пенсии, но продолжает преподавать. Здесь ли он? Я не стала искать специально, да и занятия в школе, кажется, уже закончились, почти никого не видно в классах. Прошлась по новому крылу, осмотрела аудитории, кабинеты.

Остаться здесь, преподавать в родной школе литературу, мелькнула вдруг мысль. Мама давно уже зовет меня назад. Будь я одна — может быть, но дети… Они никогда не согласятся уехать из Москвы. Из Москвы не уезжают.

Я вспомнила одного студента, с которым нас связывало подобие дружбы. Женька был симпатичным московским мальчиком, воспитанным мамой и бабушкой. На много лет вперед его жизнь была расписана и спланирована: университет, подходящая работа, денежная, хоть и не по специальности. В девятнадцать лет он уже имел все: квартиру, машину, поездки за границу, девушку. А вот на мир он смотрел тоскливыми глазами смертельно уставшего человека. Я рядом с ним чувствовала себя глупой энтузиасткой. Женька цеплялся за меня, как за соломинку утопающий, а я не знала, чем ему помочь. Тоска поразила его в самое сердце: не к чему стремиться, все есть, жизнь решена. Но в ней не было самого главного — одухотворяющего начала. Я советовала ему читать или изменить привычный образ жизни, сорваться и куда-нибудь уехать. Выслушав меня, Женька тяжело вздохнул и безнадежно изрек:

— Куда? Из Москвы не уезжают.

Я уверена до сих пор, что жизнь надо начинать с дороги, но по нынешним временам это, конечно, отжившая романтика. Через год Женька окончил университет, продолжая служить в фирме, куда определился еще студентом, женился, родил сына и успокоился. Должно быть, повзрослел, это нормально.

По инерции вспомнился еще один юноша совсем другого поколения, моего. Я первый год жила в Москве и часто встречала его в автобусе. Мы не были знакомы, никогда не разговаривали, но с любопытством поглядывали друг на друга. Однажды он заговорил. Наша беседа началась на остановке автобуса, мы ее продолжили в пути и потом еще долго стояли у метро. Это было только однажды, но запомнилось крепко. Юноша был мне ровесник, но казался юным стариком. Он говорил о скуке и предсказуемости жизни, о продажности всего в мире, об отсутствии идеалов. Возможно, для конца семидесятых это вполне закономерные настроения, но я-то еще не растратила свой романтический энтузиазм, вывезенный из родного поселка! Я спорила с доморощенным Онегиным весело, задорно. Он с большим интересом, даже каким-то изумлением слушал меня и к концу разговора, если не согласился со мной, но зауважал за мою убежденность и веру в лучшее будущее и прекрасное назначение человека. С усмешкой скорее одобрительной, нежели саркастичной, мой оппонент заметил:

— С такими, как ты, только коммунизм строить.

Меня удивил такой вывод: ну при чем здесь коммунизм? Но важно было то, что его пессимистическая теория после встречи со мной теряла цельность. Она не рассыпалась, но поколебалась изрядно. Ему было интересно слушать меня, а главное — он поверил в мою искренность. Ох и дура же я была. Конечно, с такими, как я была тогда, только и остается, что коммунизм строить! А чем я лучше сейчас?

Все это вспомнилось здесь, в стенах школы, которая воспитала меня в идеалах дружества и служения, соборности, если хотите. У Женьки этого не было, очевидно, да и у того несчастного юноши, который излил душу совершенно чужому человеку…

Навестив маму, я вернулась домой и застала сестру повеселевшей: Сережа ей позвонил. Он прячется у кого-то, взял больничный, лечит ногу. Уверяет, что ничего серьезного. Приходить не велел, обещал сам появиться, когда это будет безопасно. Только мы сели посмотреть душераздирающую мелодраму под названием "Волчица", как в дверь постучали. Вопросительно взглянув на меня, Ленка пошла открывать. Я невольно встрепенулась, ожидая чего-то. А вдруг?.. Вернулась Ленка с кислой миной: