Страница 9 из 115
Старшина глядел на коменданта чуть прижмурившись, будто догадывался, о чем тот подумал. Над лихими зеленоватыми глазами трогательно, по-детски топорщились пшеничными колосками выгоревшие брови. На задубелом от солнца и ветра лице светлыми точками обозначились отметинки оспы. От всей его рослой, упругой фигуры веяло силой, основательностью и уверенностью. Привыкший распоряжаться, он и сейчас высекал фразы, словно подавал команды, при том забавно сдваивал сходные по смыслу слова:
— Замечаний к службе пограничников-бойцов тоже нет. Дозоры-секреты начеку.
Ильин поздоровался с ним. Старшина будто клещами жестко сдавил ему ладонь.
— Ночью опять шевелились и грохотали на той стороне? — спросил капитан.
Горошкин потрогал кобуру, чуть сдвинул ее назад. Недоуменно пожал плечами:
— Иду вдоль границы и дивлюсь. У немца тишина-покой, как на кладбище. По правде сказать, с точки зрения, оторопь берет. К его возне-то уж притерпелись. А тут немота, аж в ушах звенит.
Это новое в поведении немцев. К чему бы? Ильин напряженно рассматривал, как солнечный свет заливал лужайки и перелески. На нашей стороне и на сопредельной было тихо, повсюду стоял благостный покой. Но эта безмятежность вдруг вселила в него тревогу, ему казалось, в ней таилась опасность, глубины которой он пока не предполагал. Вернее сказать, ему не хотелось, чтобы случилось то, о чем с тревогой думал. Ответ на его мысли неожиданно и просто сформулировал Горошкин:
— Я в зауральской тайге вырос. Много охотился. Видывал, как зверь добычу караулит-стерегет. Сожмется-замрет, и ни гу-гу. А в какой-то момент зубы оскалит, когти навострит и кинется-бросится. Только пух-перья полетят.
— Ну, и мы когти выпустим, — сердито сказал Ильин.
В разговор вмешался Петренко, заметил старшине:
— По распорядку вам давно полагается отдыхать. День предстоит тяжелый. А вы…
Горошкин усмехнулся, подергал бровями-колосками.
— Дак, товарищ младший политрук, какой там отдых-роздых. Я могу сутками не спать, вы знаете. Тут шел мимо озера, вот… — старшина приподнял левой рукой брезентовое ведро, которое до этой минуты держал позади себя.
В нем кто-то трепыхался, булькал, сыпал брызгами. Старшина запустил руку в воду, вытащил большого карася. Тот пучил глаза на яркий свет, тяжело отдувался.
— Сам ловишь, а ведь обещал меня сводить на рыбалку, — попенял Ильин. — Помню хвалился: не караси — лапти. Теперь вижу — не обманывал.
— Хоть седни, на вечернюю зорю, — выразил готовность Горошкин. — Удочки налажу-настрою, насадку сготовлю-припасу. Карась, он ведь рано поутру да вечерком хватает охотнее.
— Сегодня-то вряд ли, — отозвался капитан, думая совсем о другом, и старшина сразу посерьезнел, опять спрятал ведро за спину.
Скоро и он, и Петренко с бойцами копали новую траншею. Позвякивали, взлетали высветленные до блеска лопаты, терпко пахло свежевырытой землей.
Вечером, как только стемнело, Ильин с отделением пограничников вышел к линии границы, прикрыл пересекающее ее шоссе. Как и в прошлую ночь, по ту сторону было тихо. Звенели в траве цикады, падали звезды, прошивали иссиня-темный небосвод золотистыми строчками. «Притаится-замрет…» — вспомнил Ильин притчу Горошкина и напряженно вглядывался в сопредельную сторону, настороженно слушал. Но ни обычного лязга железа, ни человеческих голосов не доносилось оттуда, ни вспышки огня не виделось там. Глухая беспросветность разлилась над границей.
На фоне темного неба едва угадывалась неровная грива леса. Вспомнилось, именно сюда тянул и где-то недалеко врезался в землю подбитый немецкий самолет. «Вот и надо бы нам почаще выпускать когти, поубавилось бы норову у этих…» — он поглядел в сторону всегда беспокойного, а сейчас немотно притаившегося соседа.
Застывшая на той стороне тишина была непонятной Ильину, казалась зловещей. За последние недели пограничники как будто свыклись с тем, что у немцев постоянно передвигалась техника, оттуда несло густой бензиновой гарью, дым и пыль нередко бугрились над гривой леса. О всех наблюдениях комендант докладывал начальнику отряда, донимал его, что это за учения у немцев, о которых они твердят, а мы верим. Не морочат ли они нам голову, не готовят ли военную провокацию на границе?
— Что ты меня пытаешь, Ильин? — накидывался тот на коменданта. — Не вытряхивай мою душу. Может, она изболелась побольше твоей.
Последняя подобная словесная стычка произошла совсем недавно, неделю назад, четырнадцатого июня, после переданного по радио заявления ТАСС. Ильин, к сожалению, не читал иностранных газет, которые сообщали, будто война между СССР и Германией близка и неминуема, заявление ТАСС опровергало это. Ему хотелось верить, что Германия так же, как и мы, неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении. Но ведь германские-то войска у него рядом, протяни руку и в броню танковую упрешься.
— Ну, убедился, что тебе еще надо? Или продолжаешь сомневаться? — говорил ему по телефону начальник отряда. Чувствовалось по голосу, он даже повеселел. После короткого обоюдного молчания, словно подслушав мысль коменданта, все же предупредил: — Ты там рядом с немцем, нос к носу, он у тебя на виду, не зевай. Вот так, едрена корень.
«Что значит мое «не зевай» перед немецкой военной мощью? — спрашивал Ильин себя. Если завтра приедет начальник отряда, как обещал, он его все-таки вновь попытает. — Только не для того, чтобы заново о немецких военных учениях языками почесать».
Думы, думки… голова трещит. Ильин привстал на колено. Лежавший возле него пограничник встревоженно обернулся. Комендант тронул парня за плечо: наблюдай спокойно. Однако, от наблюдения толку маловато, перед взором громоздились темные и безмолвные лесные кущи.
«Ильин не зевнет, товарищ подполковник, — продолжал он мысленно возражать начальнику отряда. — Да ведь, зевай не зевай, жидковаты мы против немца с его броневой техникой, пушками да минометами, подтянутыми к границе. У нас же только легкое пехотное оружие. Им танк не остановишь и с пушкой не посостязаешься».
Нет, Ильин не испытывал дрожи перед этой силой. Он лишь сожалел, что на заставах слабоваты укрепления. Только окопы, пулеметные огневые точки, блиндажи с деревянными перекрытиями. Как уберечь личный состав от артиллерийского и минометного огня или от танка, если тот двинет на заставу?
От оборонительных сооружений он перекинулся мыслями к армейцам. Те тоже не ахти как укрепились. Войска в иных местах очень скучились, негде даже боевой подготовкой заниматься. Местные жители косились: там червонные солдаты посев вытоптали, там покос потравили, вот она какая свобода пришла с ними. Какие уж тут сооружения? Правда, в тылу летное поле для военных самолетов разровняли, ангар временный построили. Но вскоре строгости на этот счет пошли, приказы посыпались. Упаси Бог, взбудоражить немцев. Ясное дело, строительство укреплений не утаишь. Их самолеты к нам летают запросто, сразу усмотрят. Мы, как приказано, не должны подать даже малейшего повода недружелюбного отношения к ним. Если они задираются, не отвечать.
Вот это, последнее, особенно взвинчивало Ильина. Потому он не стерпел и шарахнул по самолету. Что теперь за это ему будет? Определенно нагорит. Начальник отряда приедет, шкуру спустит. Ну, это-то он стерпит, не случилось бы что похуже…
А укрепления армейские его беспокоят, вернее, то, что их мало. Он встречался с некоторыми командирами. Те сетовали на неустроенность своих подразделений, говорили, что можно было бы какие-то части и соединения отвести на старую границу. Там давно возведены добротные укрепленные рубежи обороны. На них в случае военной опасности можно развернуть большие силы.
И этим он с начальником отряда поделился.
— Оказывается, и тут ты все распланировал. Вот неугомонный, — бурчал подполковник, но при том по-доброму смотрел на коменданта. — Нашему отряду планом командования определено взаимодействовать со стрелковым полком, который левее тебя стоит, за железной дорогой. А мы оба, как на пупке, зацепиться не за что. У него еще и хуже, чем у нас. Свои роты командир полка на наше отрядное стрельбище посылает, чтобы отстрелять упражнения.