Все. что могли

Захаров в оцепенении сидел за столом. Ильин стремительно расхаживал по кабинету, на тумбочке вздрагивал графин с водой, тонко позванивал стакан.

— Обезвредить немедленно, — он сел рядом с Захаровым. — Учтите, имеется один щекотливый момент. Гуменюк водит дружбу с Карчевским. Наш особист или самонадеянный шалопай или… По осени он и Гуменюк вместе на рыбалку ездили, по пороше зайцев гоняли. Плохого ни в рыбалке, ни в охоте не вижу, но Карчевский явно не в ту сторону закидывал удочки, — помолчав немного, будто вспоминая что-то, добавил: — Вася, ты поступил разумно и осмотрительно. Этого гада надо взять с поличным. Давеча намекнул, что у тебя созрел план. Выкладывай.

Штаб работал слаженно. Отдавались приказания, наносилась на карты обстановка, составлялся план действий пограничников в очередной операции по ликвидации бандитской боевки. Как и обычно, к разработке ее был допущен узкий круг офицеров. Одна из основных фигур здесь — начальник связи. Известно, без связистов поиска не проведешь.

Боевка относилась к куреню пана Затуляка. Она разгромила сельраду, согнала в помещение три семьи селян, поддерживавших пограничников, и сожгла их заживо. Ильин тяжко переживал гибель Гната Тарасовича, корил себя за то, что не смог убедить старика перебраться в отряд после того, как он выручил Надю и Кудрявцева. И вот новое злодеяние, поражающее садистской изощренностью, стремлением устрашить селян. Ильину из округа сообщили, что скоро в район прибудет оперативный полк. Ему предлагалось совместно с полком повести борьбу за полную ликвидацию бандитизма в приграничье.

Горошкин старался не упускать Гуменюка из вида. Установил постоянное наблюдение за «почтовым ящиком».

Вечером начальник отряда собрал офицеров и отдал приказ: выступать в полночь. Горошкин, наблюдая за Гуменюком, не обнаруживал у него признаков беспокойства. «Уже успел передать, предупредил?» — с тревогой думал он.

Когда стемнело, Гуменюк отправился из штаба, известив дежурного по отряду, что если его будет спрашивать начальство, он в роте связи. Законно и логично. Где ему еще и быть, как не в подразделении, от четких действий которого будет зависеть управление поиском? Бросившись за ним, Горошкин чувствовал себя то следопытом, идущим по «горячему» следу нарушителя, то фронтовым разведчиком, почуявшим «языка». Одно настораживало и разочаровывало — связист тянул не к роще, не к дубу с тайником.

Миновали больницу, свернули в переулок, вдруг Гуменюк исчез, словно сквозь землю провалился.

Разведчик остановился, прислушался. Может, тот снова ждал с финкой наготове? Где-то в глубине огорода, за плетением веток Горошкин не услышал, скорее, ощутил легкое похрустывание, нашарил узенькую калитку и шагнул под старые яблони. За ними темнел высокий продолговатый сарай. В глубине его вспыхнул слабый свет.

Через приоткрытую дверь разведчик увидел в дальнем углу Гуменюка. Тот, подсвечивая карманным фонариком, что-то сунул в углубление на притолоке и задвинул чурбачком.

«Второй тайник? — похолодел Горошкин. Он никак не ожидал, что агент окажется таким изворотливым. Почему бы ему и не иметь запасного «почтового ящика»? Дальше Горошкин все делал автоматически, как на фронте, когда захватывал вражеский блиндаж, внезапно сваливаясь в окоп на головы немцев. Он перехватил руку Гуменюка, заломил ее за спину. Фонарик выпал и потерялся в куче кукурузных будыльев. Разведчик заметил, как в глазах Гуменюка плесканулся одновременно испуг, живший в нем из-за предчувствия, что он на подозрении, и дикая ярость, что его захватили у «почтового ящика». Он рванулся с нечеловеческой силой, пытаясь одолеть противника.

— Врешь, собака, не вырвешься, — выдохнул Горошкин.

Все бы так и случилось, силенкой разведчика Бог не обидел, если бы он не зацепился ногой. Споткнулся, что-то тяжелое скользнуло по виску, ударило в плечо.

Он неясно увидел Гуменюка, метнувшегося к окну. Потянулся за ним, левой рукой схватил за ногу, когда тот вывалился в проем. В эту же секунду кто-то вломился в сарай, полоснул яркий луч, и в его свете Горошкин заметил, как чьи-то руки за окном перехватили Гуменюка.

— Ты ранен? — расслышал он голос Ильина.

— Живы будем — не помрем, — разведчик осторожно прикоснулся к широкой ссадине.

В голове гудело. Он ощущал тугие болезненные толчки в висках. Потянулся к тайнику, вынул записку. В ней, в отличие от извлеченной из дупла, открытым текстом передавалось содержание приказа начальника отряда.

— Спешил-суетился, — поморщился Горошкин. — Не до шифровки было.

Установили на место подпорку, державшую бревно, которое оглушило разведчика.

Гуменюк понял сразу, запираться, доказывать, что он не тот, за кого его пытаются выдать, бесполезно. Да его и не спрашивали ни о чем. Выжали главное: связной придет через час. Предложили написать объяснение своего дальнейшего отсутствия, скажем, на неделю-две. Он щурился, зрачки его беспокойно метались, очевидно, столь же лихорадочно прыгали и мысли.

Он согласился, быстро начиркал, что простудился, схватил воспаление легких и его увозят в госпиталь. Ильин прочитал записку, продиктовал другой текст, мол, срочно командирован получить для отряда дополнительные средства связи. Дал затем и третий вариант: отозван на переподготовку по новой радиоаппаратуре, приказано завтра быть в Харькове.

Заметили, когда писал эту, третью, записку, неуловимо дрогнула рука.

Перебинтованный наскоро Горошкин, двигая ушибленным плечом, и довольный, что кости целы, отнес в тайник именно этот вариант «шпионского» донесения.

Разбирательство с Гуменюком было еще впереди.

26

Среди ночи дежурному по отряду доложили с двух застав: дозоры слышали рокот самолета, нарушившего границу и удалившегося в наш тыл. Дежурный связался с авиаполком, стоявшим в сорока километрах от отряда. Собственно, полком эта часть именовалась условно. На старом, еще довоенной постройки аэродроме, который немцы в первый же день войны разбомбили, теперь обосновалась ремонтно-восстановительная база. На нее пригоняли самолеты с фронта, иногда садились на заправку летевшие из тыла на пополнение действующих частей. Аэродром находился в постоянной боевой готовности, круглосуточно наблюдая за воздухом, контролируя все полеты в своем районе.

Дежурному ответили из авиаполка, что самолет засекли, судя по звуку — немецкий транспортный. Шел он вне пределов коридора, установленного для наших самолетов. В районе железнодорожного разъезда развернулся и удалился в сторону границы.

Едва дежурный закончил разговор, как заставы снова доложили, что пограничные наряды обнаружили самолет, перелетевший границу из нашего тыла. Офицер глянул на часы. Сообщения с застав и уточнение обстановки в авиаполку заняли двенадцать минут. Надо немедленно доложить начальнику отряда.

Выслушав, Ильин распорядился поднять «в ружье» маневренную группу.

День кончался, но поиск результата не давал. Ильин допускал, что немецкий самолет мог залететь и не с разведывательной целью, например, заблудиться. Однако, чтобы «заблудиться», ему надо преодолеть линию фронта. Значит, послан специально? Как поступит немецкая разведка, если ее агент-радист, оставленный глубоко в тылу, надолго замолчал? Она не знает причин, нервничает.

Время горячее, дорог каждый день. Поэтому можно предположить, что с самолета сброшен другой радист. Вполне подходящий вариант.

А первый радист в это время сидел в пограничном отряде и давал показания: война кончается, он хочет вернуться на родину, к семье. Русских не убивал, их дома не поджигал. Он обыкновенный солдат, взятый разведкой из полевого подразделения связи. Стал работать на рации почти в открытую, на виду у селян. Они сообщили, куда надо. Плен для него лучшая возможность остаться в живых.

Горошкин будто знал, что такой случай подвернется, и приберегал для него Янцена, чтобы ввести в бандитское логово. Вот уже несколько дней они вдвоем выясняли у радиста все, что касалось его работы в нашем тылу, связи со Шнайдером и Богайцом, коды и шифры. Немец, парень сообразительный, догадался, для чего им это понадобилось, понял, что угроза жизни миновала, выкладывал подробности.