Красная машина

— Отставить! Повторим сначала!

Конечно повторим. Теперь полчаса — не меньше — повторять будем. Знаю я сержанта.

Даже занятия со штурмовой лестницей, когда надо лезть на четвертый этаж, когда если сорвешься — по чертежам не соберут, — так даже тогда легче, потому что наш начальник, капитан Андреев (тот, что меня в пожарники записал), делает все как-то интересно, с шуткой, с подходом. А сержант в который раз свое:

— Швидче работайте. Борьба с огнем — это прежде всего борьба за время.

К вечеру я так устаю, что едва держусь на ногах. Будь такое на гражданской работе — я наверняка имел бы три выходных, но крайней мере.

Вечером я пишу письмо Нине. Вру и сам верю, что летаю стрелком-радистом на громадном серебряном ракетоносце, что очень устаю, но предан душою и телом Военно-Воздушному Флоту. Иногда я отвлекаюсь от письма и тогда слышу, как Раздайбеда мучает баян. У сержанта что-то с музыкальным слухом. Может, даже и медведь на ухо наступил. Иначе чем объяснить, что Раздайбеда фальшивит даже в такой песне, как «Распрягайте, хлопцы, коней». Нашел что разучивать, где они сейчас, кони, которых надо распрягать?

— Слушай, Вася, а не забить ли нам серьезного «козлика»? — предлагает мне Витька Жигарев. Соломенный чубчик его старательно приглажен на лоб, золотая коронка задорно поблескивает. В руках у Витьки — деревянная коробка домино.

— Потом. Вот письмо допишу. — Я загораживаю ладонью строки о том, как в последнем полете удачно стрелял из турельного пулемета, и о всяких других военных подвигах…

— Письма — это ерунда, — убежденно заявляет Жигарев, — главное — личное общение. Понял?

А что, наверное, он прав? Что-то не очень Нину мои письма трогают. Потому и «взялся» я за подвиги.

Витька Жигарев — самый развеселый человек на свете. И к тому же парень мыслящий. В окружной газете он в военкорах ходит, а месяца два назад даже на сборы ездил. Он сам говорит, что, если бы не автодело, стал бы журналистом. А шофер он отменный. Экстра-класса. До армии таксистом работал. Нашу красную машину Витька содержит в образцовом порядке. Сержант знает об этом не хуже нас, потому и прощает иногда Жигареву его остроты. Есть, правда, и у нашей машины один недостаток — за последнее время что-то плохо включается высшая передача. И в такие минуты я слышу, как скрежещет железо, и Витькина шея становится багровой от натуги.

— А чтоб тебя разорвало и прихлопнуло! — всегда одинаково ругается Жигарев и все же включает передачу. Жигарев говорит, что машине нужна «капиталка», что свое она отбегала. Раз Жигарев говорит, значит, так и есть.

Во время полетов мы лежим возле машины на траке. Сержант обычно спит, положив крупную голову на вытянутую руку. Мы с Витькой по очереди дежурим — поглядываем на взлетную полосу.

— Слушай, Вить, а когда-нибудь здесь бывали пожары?

— Чудак! Конечно бывали. В прошлом году в совхозе рожь загорелась…

— Я не об этом. Самолет когда-нибудь горел?

Сержант приподнимает голову и сердито смотрит в мою

сторону. Разве я сказал что-нибудь не так?

— Нет. Такого не бывало, — отвечает Жигарев. — Пусть себе еще сто лет летают, а мы спать будем. Верно, товарищ сержант?

Этого Раздайбеда вроде бы и не слышит. Поворачивает голову, принюхивается.

— Пестов! Проверьте кран закрытия бромэтиловой установки, что-то травит вроде.

— Есть! — говорю я и встаю с травм.

ВПП — взлетно-посадочная полоса — метрах в двухстах от нас. По ней скользят самолеты, взмывают вверх, и шум стоит такой, точно небо надвое разрывают, как громадный кусок голубой материи.

«Мужество» — так называлась заметка в окружной военной газете. Заметка о нашем пожарном расчете, о том, как для нас настала та минута, для которой мы существуем. Об этом написал ефрейтор из соседнего расчета, и напечатали заметку сразу, через каких-то три дня после того, как все произошло.

Я вырезал четыре такие заметки. Одну послал домой, другую — приятелю танкисту, третью оставил себе на память, а что делать с четвертой — не знаю… Вот бы послать ее Нине. Это получше, чем десять моих писем. Но ведь тогда она узнает, что я целый год врал ей. Что же делать?

Вот и смотрю я на заметку. Почти наизусть ее выучил.

«Во время производства дневных полетов один из самолетов вынужден был прекратить разбег и, увязнув в пахоте, загорелся. Четко и самоотверженно действовал пожарный расчет, где командиром сержант Раздайбеда. Буквально считанные минуты потребовались воинам, чтобы домчаться до места аварии. Рядовые Пестов и Жигарев подсоединили шланги, ввели в действие пеноустановку и стали сбивать пламя, а сержант Раздайбеда, рискуя жизнью, помог летчику выбраться из кабины. Сержант получил ожоги, но оставался на своем боевом посту до тех пор, пока пожар не был ликвидирован.

Отважные воины спасли жизнь летчику и отстояли от огня дорогостоящую боевую машину. Все три воина-пожарника — отличники боевой и политической подготовки, все трое — комсомольцы.

Командование части в специальном приказе отметило отважный расчет. Мы гордимся вами, сержант Петр Раздайбеда, рядовые Виктор Жигарев и Василий Пестов!»

Все почти так. Только не так гладко, как в заметке.

Пламя с «фонаря» сбили не сразу и поливали пеной прямо на сержанта Раздайбеду, а он разбил «фонарь» кабины, который заклинило от огня, и помог капитану Мельникову выбраться из кабины. Летчик и сержант нага немного обожглись, но сейчас их дела идут на поправку. Недавно мы с Витькой набрали у шефов в саду полный вещмешок яблок, купили сигарет и снова побывали в госпитале. Раздайбеда уже ходит. Пижама ему коротка. Руки чуть ли не по локоть из рукавов выглядывают. Еще недавно они у него бинтами закутаны были, только пальцы торчали. А сейчас все нормально, и Раздайбеда обнимает нас, как родных. А может, оно теперь так и есть?

Потом втроем мы идем в палату к летчику, и нас пропускают, хотя день неприемный. Усатый, как морж, главврач называет нас героями. Он так и говорит летчику:

— Игорь Афанасьевич, к вам герои пожаловали!

Летчик в пижаме спешит нам навстречу, протягивает руку. С каждой встречей рука у него крепче и теплее.

Сержанту летчик подарил часы. Вернее, они обменялись часами. Чудак! У Раздайбеды они самые обыкновенные, да еще плексиглас от огня замутился, а у капитана Мельникова новенькие, командирские, в темноте светятся.

Капитан Мельников называет нас только по имени, и сержант Раздайбеда тоже. Нам непривычно это, но ведь обстановка не служебная, и к тому же сержант на днях демобилизуется и уедет.

Красная машина мчит нас на полеты. Дорога хорошо знакома. Вот сейчас, после поворота, «выйдем на финишную прямую», и Витька «врубит» высшую передачу. И скорость может не сразу включиться, и Витька скажет свое неизменное: «А чтоб тебя разорвало и прихлопнуло!»

Я сижу справа от Виктора, там, где обычно сидел наш сержант. Теперь я командир пожарного расчета. Если скосить глаза на отражение в боковом стекле, то можно различить некоторые изменения на моих погонах. Но дело не в этом. Я ведь не думал, что мне присвоят звание… Сейчас будет крутой поворот, и я говорю Жигареву:

— Сбавьте скорость!

Витька недовольно покашливает, но скорость сбавляет.

Дорога устлана желтым ковром листьев, она напоминает маскхалат, разрезанный на длинную полосу. Мерно работает мотор, и за стеклом кабины мелькают деревья. А во второй кабине выглядывает из окошечка наш третий номер расчета — Коля Кружельный, солдат первого года службы, парень, которого мы пока не знаем. Но это неважно. Как говорит наш командир, капитан Андреев, все мы, военные пожарные, до поры до времени бываем людьми, которых никто не знает.