Страница 22 из 41
— Ну что ж, переходим, так сказать, на официальные рельсы. Я не из пугливых. И между прочим, я бы на твоем месте не использовал службу в личных интересах. Это, знаешь…
— При чем здесь личные интересы? — удивился Русов. — Какие интересы?
— Не понял, и не надо. Когда-нибудь все станет ясным.
Русов хотел сказать что-то в ответ, но запнулся на полуслове — впереди, там, где находился их пост, призывно горел красный огонь. Горел сигнал срочного сбора, который не должен был гореть. Взглянул на Бакланова, горько усмехнулся:
— Придумали сигнальчик!
И не понять, к кому относилась эта горечь, к Бакланову или к самому себе. А потом все же спросил:
— Кто ж это вам сигналит, Бакланов? Надо же… Такая трогательная забота…
Бакланов усмехнулся:
— Мир не без добрых людей, товарищ сержант.
Говорить больше было не о чем. До поста дошли молча.
15
Утром после физзарядки Русов остался вдвоем с Кириленко и рассказал ему о вчерашнем происшествии. Когда речь шла о Бакланове, Кириленко только хмурился, но, когда Русов рассказал о сигнале срочного вызова, Иван искренне удивился. Кто же мог помогать Бакланову? Ну, раньше понятно — Цибульский. Но теперь он далеко. Кто же тогда? Далакишвили? Рогачев? Славиков?
Нет, ни на кого из ребят Кириленко подумать не мог.
— В том-то и дело, — произнес Русов, — думать не на кого, а сигнал был. Что будем делать?
Кириленко ответил не спеша, глядя себе под ноги:
— Я поговорю с ребятами, сегодня же разберем Бакланова на комсомольском собрании, и, может, там что-то и выяснится.
— Вот именно, — подхватил Русов, — давно пора нам всем за него покрепче взяться. Надо перетряхнуть его демобилизационное настроение. Вся муть в нем оттого, что он с некоторых пор считает себя временным человеком в расчете и вообще, как он говорит, «стариком».
— Ничего… Побачим, что он будет говорить на собрании. — Кириленко уже прикидывал, как лучше построить собрание, с какого края подойти к Бакланову.
Собрание начали в одиннадцать. Бакланов сидел, посмеивался: «Дружный комсомольский коллектив перевоспитывает несознательного воина». Кириленко, большой, неуклюжий, вел собрание. Первое слово предоставили Русову. Сержант говорил резко. Нужно было пронять Бакланова, выманить его из раковины, в которой он запрятался. Бакланов же пока сохранял равнодушный вид и, облокотись на колени, смотрел в окно. Только когда Русов сказал о том, что самовольщику кто-то помогал, Бакланов довольно усмехнулся и поднял голову.
Торжество его было недолгим. Поднял руку Славиков. Русов еще не закончил говорить, а Славиков тянет вверх руку, Славиков срочно просит слова.
— Славиков хочет что-то сказать, — не то спрашивает, не то объясняет Кириленко.
— Да, есть желание… Хочу внести одно уточнение. Словом, Бакланову сигналил вчера вечером я. Да, ребята. Сигналил я. Но только не думайте… и ты, Филипп, не думай, что это для тебя. Просто я хотел выгнать тебя из совхоза. И никто мне… просто сам, понятно?
Наступила тишина. Все было слишком неожиданно.
— Подумаешь, сознательный, — с трудом подбирая слова, произнес Бакланов, а в глазах издевка. — Макаренко! — Бакланов умышленно сделал ударение на «е». — Воспитатели!..
Бакланов, усмехнувшись, обвел взглядом сидящих. Не скажи он это слово, возможно, собрание пошло бы иначе, но нахальное поведение Бакланова взорвало ребят. Даже Рогачев, решивший еще в начале собрания хранить молчание, и тот не выдержал.
— А ты, братец, не хами. Тебе плохого не хотят.
— Еще комсомольский билет в кармане носит. Тебе не стыдно, а? — Резо укоризненно покачал головой.
Бакланов сострил:
— А я билет с собой не брал. Он у меня всегда на точке.
— Казав, нэма у него совести, вин ее в сундуке зачинив, — насмешливо произнес Кириленко.
— Нужно Юле сказать, почему он часто в увольнение ходит, — посоветовал Далакишвили.
— А он и ее обманывает, как нас, — усмехнулся Русов.
Бакланов мог выдержать все что угодно, только не такое, да еще от Русова. Бакланов вскочил, лицо побагровело:
— Ну вот что! Вы… Вы службу к личному не пришивайте! Строят тут из себя…
Это было уж слишком.
Заговорили все сразу. Бакланов слушал, хмуря брови, злясь, готовый в любую секунду взорваться, надерзить.
Резо негодовал:
— Совсем не уважаешь нас! Плохо себя ведешь, Филипп. Только кричишь каждый день: «Я — „старик“, я — „старик“!» Если солдат много служит, у него должны быть гордость хорошая и совесть чистая, понимаешь? О себе ты много думаешь, а товарищей своих совсем не любишь.
Так говорил Резо Далакишвили. Глаза его горели удивительным светом, тонкая фигура была устремлена вперед. Он то и дело рубил воздух ладонью. Бакланов что-то чертил в блокноте, не поднимая на ребят глаз.
Выступил Кириленко.
— Я сейчас книгу «Брестская крепость» читаю. Дюже гарная книга. Там, ты думаешь, солдаты знали, когда начнется война? Думаешь, как ты, ходили по самоволкам? А вдруг бы вчера вечером тревогу или готовность дали?
А тебя нэма. Знаешь, как в войну таких людей называли? Дезертирами! Самовольщик и дезертир — одно и то же. Може, я чего не так говорю? Мы сидим на посту, а тебя нет. Значит, Резо будет работать за двоих. А где в это время ты? Як дале служить будешь, Филипп?
Кириленко сел. Стало слышно, как тикает стоящий на столе будильник.
Бакланов мучительно думал: «Почему они все против меня? Ну хотя бы кто-нибудь пошутил, что ли, для разрядки… А то ведь взялись всерьез. Как он их так настроил… Нет, надо менять обстановочку. Надо сгладить углы…»
И Бакланов сказал:
— Ладно, ребята. Чего ругаться… Все, конечно, правильно…
— Ты бы встал, что ли, ради уважения к обществу, — усмехнулся Рогачев.
Бакланов поднялся:
— Можно и встать. Так вот, все, что вы здесь говорили, правильно, конечно. В совхоз я больше ходить не буду. Постараюсь, так сказать, потихоньку дослужить. Так и запишите в протокол. — И сел.
— Да уж нет, Филипп. О тихой жизни забудь! — сказал Славиков.
На этом и закончились прения. Решение было кратким:
«1. Обязать и заставить комсомольца Бакланова служить до дня демобилизации так, как положено, как служат все воины роты.
2. Ответственные за проведение решения в жизнь:
— сам комсомолец Бакланов,
— все комсомольцы поста 33.
3. За грубое нарушение воинской дисциплины объявить комсомольцу Бакланову строгий выговор».
Когда шло собрание, зазвонил телефон, и всесведущий телефонист Зинько предупредил, что на точку выезжает капитан Воронин. Ротный появился в дверях, едва закончили голосовать. Фуражка надвинута па самые брови — норный признак плохого настроения.
Все встали.
Капитан посмотрел на Бакланова колючими глазами, мо ничего не сказал и со всеми, как обычно, не поздоровался. А ведь Воронин любит услышать в ответ громкое солдатское «Здравия желаем!».
Сейчас капитан хмурится. Кивнул Русову — продолжайте. Вроде бы и не знает повестку собрания. Спросил всех:.
— Какой вопрос решаете?
— Разрешите, Кириленко доложит, он ведет собрание, — сказал сержант.
— Пусть доложит, — ответил капитан и, сняв фуражку, сел на подвинутую ему табуретку.
— Комсомолец Бакланов заробыл… получил строгий выговор за самовольную отлучку, — пояснил Кириленко.
Пояснил и умолк, не зная, что еще сказать. Капитан наклонил голову, с силой опустил ладони на колени. Хлопнул еще раз. Поднял голову. Возле губ обозначились резкие складки, прищуренные глаза впились в Бакланова.
— Значит, все же бегает? А помнится, прикинулся оскорбленным: за что, мол, на него такое подозрение? Когда был в отлучке?
Узнав, резко сказал:
— Бьете по хвостам… Выговор. А вы бы ему, голубчику, такую жизнь создали, чтобы он не то что о самовольной отлучке — об отдыхе мечтал! Ну об этом мы еще поговорим. Продолжайте собрание.