Страница 17 из 41
Развел руками, как бы говоря самому себе: «Вот так, старик, можно подзалететь с предубеждением. Выходит, что два — ноль». Подошел Рогачев. Внимательно посмотрел на «розу»:
— Неплохо.
Русов убежден, что Рогачев экран знает как свои пять пальцев.
Сержант со Славиковым ушел за шторку к Кириленко и пробыл там не менее получаса. Когда же Андрей вернулся к столу, первое, что сразу бросилось ему в глаза, — это его местники и лежащий на них коричневый карандаш. На одном из азимутов круга был подрисован раздвоенный местник. От него к краю бумаги черточка — сноска — и восклицательный знак. Раздвоенный местник. Да, так оно и есть. Русов забыл нанести его на схему. Значит, подрисовал Рогачев! Поставил восклицательный знак и ушел отдыхать. Андрей еще раз посмотрел на этот местник и улыбнулся. Ему показалось, что восклидательный знак умеет говорить. Не только говорить, но и поддевать по-славиковски: «Привет, сержант!»
Русов сложил листок вчетверо и убрал в карман. «И все-таки хорошо. Все правильно. Просто это значит, что Рогачев отлично знает свое дело».
12
В один из дней Бакланов долго бродил по территории поста, не зная, чем себя занять. Можно было пойти на станцию, где Далакишвили менял смазку на втором двигателе. «Жарко сейчас в кабине, как в Ташкенте, — размышлял Бакланов. — Пожалуй, не стоит. Завтра займусь. А сегодня такой удобный момент. Разве можно упускать?»
Все объяснялось просто: сержант уехал в Морское на партийное собрание и вернется часов в десять вечера, не раньше. А Бакланову очень хочется увидеть Юлю. Дней десять назад их отношения «зашли в туман», а разобраться, как они пойдут дальше, предстояло Бакланову — Юля к тому никаких шагов не предпринимала. Хотя она могла бы ответить на посланную ей записку. А еще надо было обязательно сходить на рыбацкий пирс и посмотреть на новые мотоботы. Их несколько дней назад перегнали из Морского. Даже отсюда видны они в бухточке. Да и с Юлькиным отцом потолковать не мешало бы — без него дорога на море заказана.
Филипп остановился возле радиомачты и посмотрел вверх, где на самом конце ее был укреплен стеклянный колпак.
Сейчас, конечно, огонь не горит, но если надо срочно просигналить… Ну, допустим, ребята в увольнении, в совхозе, а их надо вызвать на пост 33… Тогда-то и можно включить огонь на мачте. Видно его далеко. «Полундра! Все на борт!» — так в шутку звали этот сигнал. Изобрел этот сигнал Николай Славиков, который любил всякие фокусы.
Филипп щелкнул несколько раз выключателем. Внутри колпачка зажигалось маленькое солнце. А настоящее, большое солнце жарило во всю мощь. Три часа дня. Жарко и чертовски скучно. Филипп решительно направился к домику. В нем находился один Славиков. Николай «колдовал» над своим новым детищем — батарейным магнитофоном. Собирал он его давно, но сейчас, судя по всему, работа подходила к концу, так как из динамика уже неслись какие-то звуки. Славиков даже не заметил вошедшего Филиппа. Для него сейчас не существовало ничего, кроме итого волшебного ящика, в котором не крутилась одна из кассет. Славпков склонился над механизмом, по лицу его струился пот.
— Ну и как чемодан? — весело спросил Филипп.
— Ничего. В порядке.
— Значит, скоро имеем шансы запечатлеть мой сиплый голос?
— Точно, мой друг. Точно…
Бакланов сказал, глядя на Славикова:
— Слушай, Ника, есть дело. Я сейчас в совхозик… часочка на два, три… Ну, пока его нету. Один человек, как собрание закончится, позвонит из Морского. К тебе просьба — прикрой, включи огонек на мачте. Слышишь, что ли?
— Огонек? На какой мачте? — копаясь в схеме, спросил Славиков.
— «Какой, какой»! Лампочку на мачте радиостанции. Ну ЗОЛ по-технически, а?
— Нет.
…Солнце садилось за дальней береговой косой. Жара спала. Наступил мягкий южный вечер, когда сонный воздух приобретает движение, начинает жить и освежать. Можно, сидя возле домика, отдыхать, и думается и мечтается в такие часы хорошо.
Рогачев задумчиво пощипывал струны старенькой, видавшей виды гитары. Пальцы привычно брали аккорды, и таяли в вечернем воздухе густые и недолгие, точно вздохи, звуки басов… Может, Володя Рогачев снова сочинял песню. У него такое случается. А может, снова — в который раз! — вспоминал прошлогодний смотр художественной самодеятельности…
Тогда они с Филиппом написали песню «Поют ветра». Филипп — слова, Володька — музыку. «Прорвались» с нею на заключительный концерт… Забудешь ли?
…Переполненный зал. Гул голосов — точно прибой. Рогачев торопливо подстраивал гитару… Надо же было третьей струне зафальшивить перед самым выходом на сцену… Рядом стоит щеголеватый улыбчивый младший сержант — ведущий концерта. Поглядывает свысока. Торопит, как большой начальник: «Давай быстро, а то пропустим тебя!»
Нет, Рогачев не хотел, чтобы его пропустили. Хорошую песню попробуй сочини!
Володя вышел на сцену. Яркий свет «юпитеров» слепил, мешал видеть, что там в глубине зала. Да и не до этого было. Успел только заметить в первом ряду генерала — командира части. Запел:
Песня прозвучала что надо! Рогачев помнит, как взо- рвался аплодисментами зал, помнит трубные выкрики «бис!» и то, как генерал, благожелательно улыбаясь, что-то сказал сидящей рядом жене, а затем дал знак начальнику клуба. И песню повторили.
Есть что вспомнить Рогачеву!
Как раз тогда его назначили командиром отделения, и он с недели на неделю с тайной надеждой ждал приказ о присвоении сержантского звания. Ах как нужно ему было сержантское звание! Одно оно провело бы. незримую командирскую грань между ним и ребятами. Стал бы настоящим командиром, сумел бы, как говорил лейтенант Макаров, привести всех к общему знаменателю…
Но шли дни и недели, он оставался все тем же ефрейтором Рогачевым, каким знали его ребята год назад. И странное дело — не было внутреннего убеждения, не было сил привести к общему знаменателю главных виновников его командирского крушения, Цибульского и Бакланова.
Умели они влезть в душу, приятно пощекотать самолюбие молодого отделенного обращениями: «Слушай, командир…», «Разреши, командир…».
Только сейчас по-настоящему осознал их тактику, понял, где спасовал, где надломился…
Когда на точке находился лейтенант Макаров, любивший прикрикнуть и пошуметь «под Воронина», Бакланов и Цибульский были как все: «Так точно», «никак нет», «разрешите, товарищ лейтенант…» И даже: «Товарищ ефрейтор…» Это к нему, к Рогачеву… А стоило лейтенанту уйти домой, в совхоз Прибрежный, на посту начиналась другая жизнь, тут уж царствовали «старики». Как преображались они, как выпячивали груди! И представьте себе, умели командовать! Обращались к Далакишвили и Славикову: «А ну ты, салага!», «Принеси, салага…», «Сделай, салага…».
Откуда усвоили они понятие, что старослужащему, солдату третьего года службы, даны особые привилегии? «Вот послужишь с наше, станешь „стариком“…» Точно стать «стариком» — некий далекий рубеж, отличие, приходящее с годами. Они старались приучить к этому молодых солдат, как сами в свое время были приучены кем-то…
Сначала удавалось. И Рогачев не видел в том угрозы своему командирскому авторитету. «Старики» ничем не уязвляли лично его. Отдает он Цибульскому приказание навести порядок в домике — слышит в ответ: «Добро, командир». Скажет Бакланову: «Что-то грязно у тебя в дизельной» — и снова слышит: «Будет порядок, командир».
Смотришь, а порядок в домике наводит Славиков, гнет свою незагорелую спину, ползает на коленях с мокрой тряпкой в руках. В дизельной же трудится Далакишвили… Через час-полтора все блестит и горит, а Бакланов с Цибульским азартно режутся в шашки. Так жили…
С Кириленко «стариковство» не прошло. Как-то Рогачев застал его и потных взъерошенных «стариков» возле умывальника…
Разберись тогда Рогачев во всем или скажи ему тот же Кириленко хоть слово по сути дела… Но Кириленко прогудел: «Ничего не происходит, товарищ ефрейтор. Трошки спорим».