Комбат

…Два длинных шалаша лазарета стояли рядом. В нескольких местах над ними из жестяных труб сеялись в ночную темноту быстрые, колкие, тотчас гаснувшие искры.

«Экие растяпы еще мне нашлись!» — рассердился Тарасов, велел Мише найти санитаров и сделать так, чтобы искр этих не было видно. Напротив входов в эти шалаши стоял еще небольшой шалаш, который предназначался для перевязочной. Сюда и внесли обожженных раненых танкистов. Даже Поля, наглядевшаяся за эти дни на самые жуткие увечья, увидев их, воскликнула испуганно:

— Батюшки!..

Танкисты не подавали признаков жизни, но когда Поля теплою водой осторожно стала обмывать лейтенанта, он открыл глаза, посмотрел на всех ясным на мгновение взглядом и прошептал:

— Всех доставили…

И точно только на эти слова хватило у него сил — закрыл глаза, и голова его, как не своя, неловко закинулась назад.

— Ты, Поля, прислушайся, не скажет ли еще чего, — попросил Тарасов и, чтобы не мешать ей и не терзать дольше себя, вышел вон…

Ему было нестерпимо больно за этих молодых ребят, трудно глядеть на их увечья. Пытаясь унять эту боль, он тихо шел за Мишей к штабному шалашу. Шалаш этот был круглым, похожим на чум. Посредине сложен из камней очаг, в нем жарко горели сухие дрова, и было дымно, как в курной бане.

Он присел у очага рядом с комиссаром и начальником штаба. Они грелись и о чем-то тихо разговаривали. На воротнике полушубка комиссара еще и снег не весь стаял — он только пришел в шалаш, но сразу спросил:

— Как они? — и Тарасов понял, что ему известна трагедия танкистов.

Горестно махнув рукой, тяжко вздохнув, он наклонился над огнем — стал греть застывшие руки.

— Раненых танкисты привезли к. нашим. Только это и сказал лейтенант. Я просил Полю слушать, не скажет ли еще чего, да вряд ли… Может, и нехорошо было просить это, вроде мне наплевать, в каком они состоянии, лишь бы знать, что передали наши, но я все же попросил… А вдруг. Ведь дело-то делать надо, что бы ни было…

Комиссар понял его.

— Знать, что думает и делает наше командование, нам надо обязательно, — продолжал комбат, — выход один — послать разведчиков.

— Да, это единственный выход, — согласился комиссар.

Миша побежал к разведчикам. Они пришли так быстро, как будто стояли за дверью и слушали, о чем говорят командиры.

— Садитесь, ребята, — пригласил их к огню комбат, но старшина возразил:

— Ничего, постоим.

Эта почтительность тронула и комбата, и комиссара, и начальника штаба. Командиры тоже встали перед разведчиками, поправили одежду. Тарасов сказал:

— Надо сходить к нашим, узнать все, рассказать все о нас и вернуться с приказом командования.

Он говорил и глядел на всех разведчиков по очереди, взглядом спрашивая, как они смотрят на это. Абрамов слушал спокойно; Васильев просто не мог скрыть радости, что и ему комбат доверяет такое важное дело; Перепелкин своими большими глазами пристально глядел на Тарасова, и во взгляде этом не видно было и тени колебания, а только одно желание знать точно, что надо сделать. Это уверенное состояние разведчиков ободрило Тарасова.

— Сделаем, комбат, — отвечал Абрамов убежденно. И он действительно поверил, что они сделают то, что им приказывают сейчас. Да и как было не верить Абрамову и всем этим людям?!

— Доложите обстановку, — попросил Тарасов начальника штаба.

— В строю осталось сто восемьдесят четыре человека. Половина имеет ранения. Патронов к винтовкам по шесть штук. К захваченному оружию, к нашим автоматам и пистолетам пока есть. Еды — ни крошки.

— Ясно, — проговорил старшина.

— Но это не для слюнтяйства, — понимая, что такое голое донесение может быть воспринято как одни слезы, сейчас же добавил Тарасов, — батальон стоит крепко и драться может. Нам надо знать, как верней поступить, чтобы было больше пользы в деле.

— Это уже само собой понятно, — даже обиделся на такое напоминание Абрамов.

— Ну раз так, ни пуха вам, ни пера, как говорится, — сказал Тарасов и, подойдя к каждому, крепко пожал руки.

Разведчики один за одним вышли не торопясь, спокойно вышли, точно послали их не на дело, может быть, смертное, а попросили принести дров, воды или выполнить еще какую-нибудь обычную, будничную работу. А ведь понимали же: прорваться к своим через плотное кольцо окружения почти невероятно. Зная это, Тарасов не удержался, вышел на улицу и глядел им вслед, пока можно их было видеть…

Пока делали все эти дела, ординарцы успели натаять снега и вскипятить воду. Погреться не мешало, и все принялись пить обжигающий кипяток, подувая в кружки и на пальцы, которые жгло от ручек кружки.

Внезапно снаружи раздалась яростная стрельба. Вбежал бледный боец и крикнул:

— Фашисты прорвались!

Тарасов даже не вдумался в жуткий смысл этих слов. Он понял их так, как понимает каждый человек при виде внезапной беды, пожара, например.

Он выскочил из штабного шалаша и оглянулся. Взрывы мин и. снарядов плескались и по долине, где устроились на ночлег бойцы батальона, и по сопкам, где шла оборона. Но не по всей обороне — в одном месте, в седловине меж сопок — было оставлено окно, куда не ложились снаряды.

И через эту седловину, в свете чертивших небо ракет, неслись в тыл батальона фашисты.

Тарасов глядел на все это лишь мгновение. Выбежав на открытое место, выхватил пистолет и, держа его над головой, повернулся кругом, крича:

— За мной! Вперед!

Никто в грохоте стрельбы не слышал его крика, но, видя его впереди на открытом месте в этом движении зова к атаке, все поняли его. Опытом ли, грозой ли, нависшей над каждым, а может, самим свойством натуры русской, но все почувствовали, что спасение только в том, к чему звал их комбат.

Комбат был в таком состоянии, в каком, поди-ка, бывает медведь, когда рогатина лезет ему в грудь, а он прет, пока не остановит его смерть. С такою же яростью мчались на фашистов и бойцы. Фашист, на которого бежал Тарасов с одним пистолетом, отступил назад, повернулся и вдруг бросился бежать.

Стрельбы уже не было, был только наш крик «Ура-а-а!» и вопль убегавших фашистов. И с этим слившимся в общий звук ревом человеческих голосов неслись сначала по ровному месту, потом в гору две массы людей. Но они так и не сошлись в схватке. Наоборот, расстояние между ними все увеличивалось, и, когда комбат добежал до гребня седловины, враг уже мог отсечь дорогу между нашим сплошным огнем пулеметов. Вражеские командиры учли недавний урок.

Плюхнувшись в снег, комбат отполз назад от гребня, сел, зачерпнул ладонью истолченный ногами грязный снег и, чтобы согнать жар с лица и скорей прийти в себя, стал тереть этим снегом лицо. Он находился в каком-то странном состоянии — не замечал, что сидит без шапки, что минометный и артиллерийский огонь прекратился, что кругом двигаются люди, тоже, впрочем, в таком же состоянии, отчего никому не казались странными его положение и вид.

Отняв от лица руки, он потряс головой, точно вытрясая из нее остатки бессмысленной пустоты. Рядом сидел человек в снегу и держал у щеки руку с комком снега. Отбросив этот уже покрасневший кровью снег, человек зачерпнул свежего и опять приложил его к щеке.

— Что с тобой? — испуганно и участливо, с готовностью помочь спросил Тарасов, подвинувшись к нему. Человек обернулся. Это был начальник штаба.

— Царапнуло просто, — успокоил он, тоже, видно, только сейчас узнав комбата.

Рана, верно, была небольшая — пуля только царапнула щеку.

— Сразу-то и не почувствовал, — проговорил начальник штаба, — а как опомнился, слышу — течет по щеке, потрогал — кровь. Сижу и думаю — вот ведь, чуть бы еще, и поминай как звали, Александр Павлович. — Налюбиться, нацеловаться охота, ух! — даже зажмурился от этого своего желания лейтенант, и они засмеялись оба.

Тарасов встал и хотел идти, но полная тишина у противника насторожила его. Он остановился. Перестали взлетать ракеты, и стало особенно темно. В этой тишине Тарасов услышал Полин голос:

— Комбат где?