Комбат

Но комбат знал: стоит сделать один неверный шаг — и могут погибнуть все. Поэтому отдал пока только одно распоряжение — оставить в обороне наблюдателей, остальным укрыться поблизости в местах, куда снаряды и мины не доставали.

Сейчас Тарасову было ясно: враг хотел победить не в прямом бою. То, что фашисты так щедро расходовали боеприпасы, которые доставить было не так просто, показывало — дела у них на фронте складывались плохо. «Давай, давай, шуруй!» — злорадно думал Тарасов, когда снаряды били по пустому месту.

Для комбата главное было в том, чтобы убедиться: хитрит враг или, сбитый с толку, боится. И он лежал недвижно, примерзая к земле, не чувствуя, как коченеют пальцы, держащие бинокль, и глядел на то, что происходило впереди.

После сильного обстрела одной из сопок фашисты двинулись к ней. Двигались рывками от укрытия к укрытию, хотя по ним никто не стрелял. Но вдруг уже у самого подножья, при очередном броске, солдаты начали падать. Один боец, из группы прикрытия, бил по ним из автомата почти в упор. Тарасов хорошо видел все в бинокль.

Фашисты откатились назад и зарылись в снег. Почти тотчас впереди взметнулись взрывы. Потом огонь переплеснулся дальше. Враг бил по этому месту, а потом вновь по старому, чтобы было надежно. Потом фашисты поползли. Они ползли медленно, останавливаясь и строча из автоматов по месту, где был боец. Теперь Тарасов не сразу увидел его снова. Он лежал неподвижно, приваленный перемешанной взрывом землей со снегом, а они палили и палили по нему, и снег рядом, и взворошенная взрывом земля, казалось, шевелились от пуль. Боец ни разу не шелохнулся, но они все время стреляли по мертвому, боясь его.

— Комбат, гляди-ка! — раздался тревожный голос Миши. Тарасов обернулся и похолодел. Прошлые два дня противоположный берег озера из-за метели только смутно угадывался. И тогда стреляли минометы, но вслепую — наугад. Сегодня же тот берег виделся четко и оказался не так и далеко. В поселке, кроме наблюдателей да раненых, никого не было. И вот теперь фашисты расстреливали лазарет.

Тарасову не видно было, что там творилось на земле, он видел только крышу этого двухэтажного дома уже в волнах дыма, в выплесках земли и снега от взрывов мин, и Полю. Она стояла на самом коньке крыши без шапки, без полушубка, и в вытянутых к озеру — в сторону врага — руках держала большую белую тряпку с красным крестом.

Тарасов бежал к поселку, не обращая внимания на сыпавшиеся на него комья земли и снега, на толчки воздуха то с одной, то с другой стороны.

Влетев на лестницу дома с уже пылавшими стенами, он увидел, как Поля как-то вяло, безразлично, явно не понимая, где она и куда она идет, ступала со ступеньки на ступеньку.

На ней дымились волосы, дымилась одежда, но она, казалось, не чувствовала и не видела ничего.

Он схватил ее на руки и бросился вон. Оттащив ее в. безопасное место, Тарасов снова кинулся к раненым.

В дыму, в пламени загоревшегося наката метались, кричали люди. Тарасов увидел, как комиссар схватил одного из раненых и, подтащив к ряду лежавших товарищей, положил на свободное место, потом также другого, третьего.

Комиссар боялся, чтобы в спешке, в дыму, кого не замяли или не оставили, и, поняв это, раненые сами стали помогать ему, хватая и удерживая обезумевших товарищей.

Наверху что-то затрещало, ухнуло, накат сыпанул искрами и пылью так, что Тарасов испуганно присел, но крепкие бревна выдержали. Ему достался тот самый чернолицый, угрюмый, огромный боец, который вечером просил оружие.

— Не дотащить, комбат, бери другого! — проговорил он, но Тарасов схватил его под мышки, н боец, тяжело охнув, потерял сознание.

Когда последнего раненого перенесли в укрытие, комбат еле держался на ногах. Огляделся. Невдалеке Поля, простоволосая, стояла в снегу на коленях около молоденького бойца и держала его безвольную руку.

— Да умер он… Говорю, умер… — повторял рядом пожилой санитар, но она, видно, не верила или не понимала, что ей говорили, перебирала и перебирала пальцами, у запястья умершего, стараясь нащупать пульс.

Тарасов оглянулся и увидел, как раненый, которого только что перетащила Поля в укрытие, безвольной рукой дергал за ворот своей шинели. Он понял, что раненый просил Полю взять его шинель, и жгучий стыд обжег его. Сбросив шубу, он накинул ее на Полю, как ребенку, сунул ей руки в рукава, застегнул все пуговицы, надел свою шапку. Санитар принес чью-то большущую изодранную шинель и шапку (видно, где-то достал для Поли). Тарасов надел все это и, путаясь в полах, пошел в оборону.

Чуть поодаль того места, где собрали раненых, у склона сопки, на заснеженном валуне, сидел пленный полковник. Он сидел, уперев локти рук в колени, обхватив ладонями лицо, и точно окаменел в этой позе, не шелохнулся на сопение продиравшегося торопливо цельным снегом комбата.

— Встать! — резко и гневно скомандовал охранявший его разведчик.

Полковник медленно поднял голову, и, увидев комбата, поднялся, но не от команды, а движимый тем чувством, которое вырвалось у него восклицаньем:

— Это не наши! Наши солдаты этого не могли!

Тарасов вздохнул и, покачав головой, ответил:

— Эх, господин полковник, разве оправданье, если на суде один из подсудимых скажет: я не убивал, я только держал?

Пленный, точно его ноги не держали, осел на прежнее место. Тарасову было не до него. Он повернулся и пошел дальше, торопясь скорее попасть в оборону. Полковник же, сев, медленно повернул голову туда, в сторону озера, откуда все били и били минометы.

Фашисты все так же крались к нашей обороне за спиной взрывов, вели обстрел от сопки к сопке в одном направлении. Комбат понял, что основной удар нацеливается на вторую и третью роты.

Мороз был лютый. Небо, на исходе заката, опять, как и утром, все пламенело, точно нарумяненное стужей. Миша, лежавший рядом с комбатом на вершине сопки, ерзал в снегу, двигал руками и ногами, тер уши и нос, обеспокоенно поглядывал на комбата, который, впившись глазами в бинокль, точно не чувствовал мороза. Надо было как-то хоть ненадолго отвлечь его и заставить согреться, чтобы не обморозился. Миша стал внимательно глядеть вперед и по сторонам, чтобы найти что-нибудь такое, на что бы следовало обратить внимание своего командира. И увидел. Он забыл о своей дипломатии— закричал, поднимаясь в снегу.

Далеко на фоне розового неба кружились самолеты. Сделав очередной заход, они по одному, и все в одном месте, круто ныряли вниз, и казалось, вот ткнутся в землю. Ни звуков мотором, ни взрывов бомб из-за стрельбы здесь было не слыхать, но то, что там были наши, стало ясно. Комбат узнал «юнкерсы».

— Смотрите! Смотрите! — закричал Миша с таким ликованьем, что Тарасов, еще и не видя ничего, почувствовал, как стало легче на душе.

Вражьи самолеты уже не разгуливались вольно, а метались испуганно туда-сюда, и меж ними носились два маленьких наших истребителя. Уследить за ними в куче метавшихся туда и сюда фашистских самолетов было не просто.

— Дымит, дымит! — кричал Миша, видя сбитый «юнкерс» и, вовсе забыв об осторожности, вскочил с земли.

— А-а-ах! — вдруг рвануло впереди, и комья земли и снега обрушились на них. Пока торопливо переползали на другое место, бой в небе закончился. Из девяти «юнкерсов» назад уходили пять. Наших было не видно ни одного. Только одинокий купол парашюта медленно спускался к земле. Тарасов даже и не подумал, что это мог быть и фашистский летчик. Нет! Хоть один наш летчик да остался жив! Ему так хотелось этого, что он не сомневался — на парашюте наш летчик.

Да, нашим там тоже, видать, приходилось не сладко… Но то, что удалось свидеться со своими, хоть вот так, ободрило Тарасова. Ободрило тем, что они не уступали, отчаянно били врага!

Враги подступали к линии обороны батальона. Вражьи солдаты ползли с передышками от дерева к дереву, от валуна к валуну. А из-за гребня выползали все новые и новые вражеские солдаты. Комбат поглядел кругом. То же самое было и на сопке против третьей роты.