Комбат

— Давайте проще. Ведь вы все это говорите неспроста.

— Конечно. Если вы убеждены, что война с нами — ошибка для вас, то ваш долг делать так, чтобы с этим скорее было покончено, а значит, помогать нам. Другого ведь выхода нет. Мы будем воевать, пока не разгромим вас. Уступать мы просто не можем. Кто же согласится потерять Родину? Для нас ведь вопрос стоит так. Вы, наверное, знаете, что драться мы умеем, и на зло у нас хватит силы, и на добро всегда найдется добрый отзыв. Вспомните, кто дал свободу вашей родине, полковник? Зачем же за добро платить злом?

— Я не политик, не от меня это зависит.

— Опять вы за свое. Но ведь вы же лично с ожесточением воюете против нас.

— Война имеет свои законы. На войне кто кого. Не ты, так тебя.

— Так сказать, инстинкт самосохранения, — покачал головой комиссар. — Но это же смешно. Вы убиваете, чтобы не убили вас. Ну, а кто первый начал убивать? Допустим, вы в этом не виноваты, допустим. Вы оправдываете себя высокими понятиями. Надо же самому себе казаться благородным. Но вы делаете подлое дело, и его ничем не оправдать. Если, конечно, решительно не отказаться от него.

— Что вы мне ни говорите, своих солдат я не предам, — с раздражением выкрикнул пленный, замолчал и чуть погодя как-то устало добавил: — Как у вас говорят: чужую беду руками разведу, а над своей плакать буду. Так вроде?

— Да, так.

— Ну вот. И давайте кончим разговор. Я ведь все понимаю. Вы хотите получить сведения, чтобы отличиться перед своим командованием. Или вам приказано предварительно допросить меня, чтобы вашим старшим командирам было легче на чем-то поймать меня. Пустое дело. Вам просто надо скорее отправлять меня к старшему командиру, а то время идет попусту, и вам за это может влететь.

— К какому еще старшему командиру? — поняв, что добиться от пленного действительно ничего не удастся, раздраженно спросил Тарасов.

Изумление на лице пленного не вдруг сменилось недоверием.

Уж не хотите ли вы меня уверить, что здесь находится всего батальон? — усмехнулся он.

— Мы ни в чем больше не будем вас уверять, — отмахнулся от него комбат.

Надо было думать, что же делать. Тарасов отошел в сторону, отвернулся к стене, чтобы ничто не отвлекало от размышлений, и вдруг самое простое решение пришло ему в голову. Даже удивился, почему раньше не додумался до этого.

«Так не выходит — попробуем по-другому», — решил он.

— Лейтенант, узнайте, что слышно в ротах! — распорядился он.

— Есть! — отвечал начальник штаба, по голосу поняв, что комбат нашел какой-то выход из положения. Облегченно передохнули, зашевелились молчавшие до сих пор, точно их и не было тут, ординарцы. Комиссар встал и подошел к нему. Тарасов шепнул ему на ухо, что задумал. Комиссар ободряюще кивнул. Один только пленный теперь настороженно замер, выжидая, что будет.

— Перепелка! Перепелка! Слышишь? Ну что у тебя? — кричал лейтенант в трубку. — Тихо, говоришь? Хорошо, ладно, ладно, знаем. Все, говорю, знаем. Жди, Все пока. Все!

— Сова, Сова. Ну что у тебя? Тихо? Так-так. Как умерли, говоришь? Хорошо. Жди.

Хоть все слышали, что говорилось, лейтенант, кончив разговаривать, подошел к комбату, доложил:

— Все тихо, товарищ старший лейтенант.

— Хорошо, — коротко ответил ему Тарасов и, повернувшись, приказал пленному:

— Пойдемте со мной!

Пока накидывал полушубок и надевал шапку, ординарец встал за спиной полковника с автоматом наизготовку. Так и вышли — Тарасов впереди, потом полковник и за ним Миша, держа пленного на прицеле.

Ветер все еще нес снег и был резок, но уже не выл в деревьях, не взметывался у домов снежными косами, шум у него был спокойный, ровный. Отойдя немного, Тарасов остановился, послушал, потом спросил:

— Ну, что слышите, господин полковник?

— Я не глухой, слышу то же, что и вы.

— Тихо, не правда ли?

Полковник промолчал. Тарасов повернулся идти назад, но было темно, и Миша не сразу понял, чего он хочет, и стоял на месте.

— Назад давай, назад! — крикнул ему Тарасов.

Войдя в подвал и стряхивая снег, Тарасов заметил:

— Фу ты, холодина какая!

Он не притворялся. Ему действительно было радостно, что нашел, как был убежден, верный выход из положения.

— Не понимаю, чему вы радуетесь? — не выдержав, заметил пленный.

— Тому и радуюсь, что бой кончился не теперь вот, а все тихо, — спокойно и уверенно ответил Тарасов и, подойдя к пленному вплотную и прямо глядя ему в лицо, продолжал: — Все требует проверки, господин полков: ник, не так ли? Я и выжидал пока. Ну, конечно, не скрою, надеялся получить и у вас сведения. Но это не самое главное. За ночь все может измениться, и то, что вы бы сказали мне, по сути дела, к утру было бы уже неверно. Мне было важно знать — в каком состоянии находятся ваши части, что они могут сейчас? А для этого достаточно и того, что вы находитесь у нас. Судите сами: в плен попадает такой большой командир, как вы, и никаких признаков беспокойства — тихо. Время идет, и все так же тихо. Что это значит? В части, которая находится в более или менее нормальном состоянии, такая утрата тотчас будет известна. Тотчас будут приняты меры розыска. Если вас ценят и любят — это уж само собой. Но если и не ценят, то, боясь, что вы можете выдать кое-что нам, — постарались бы вас как-то выручить. Так ведь? Но тихо! Значит, мы вас потрепали настолько, что дальше некуда. Чего еще скажешь, если, теряя больших командиров, и не замечают этого? А можно и так судить, что и знают все, и рады бы помочь вам, да сил нет. Это главное, что надо было знать. Вы в этом помогли. Верней, не вы, а разведчики наши. Вон они умаялись как, труженики наши. — Он с любовью поглядел на спящих разведчиков. — Вы же помогли нам в другом. Вы проговорились, господин полковник, требуя отправки к командиру выше. Значит, у вас считают там, что нас больше, чем есть на самом деле, и боятся. Свежих сил у вас нет. Это тоже ясно. Ведь мы костью в горле у вас сидим, и, если бы у вас были свежие силы, теперь ударить по нам выгодней всего. Нетрудно сообразить, что и для нас этот день был нелегким и измотал нас. У вас теперь делают только то, что и могут делать в таком положении, — собирают остатки растрепанных частей, думают, как бы отдохнуть спокойно, боясь нас. Не до боя вам теперь, а как бы только уцелеть.

— Вы напрасно торжествуете, и вам не до боя. Положение ваше хуже бы надо, да некуда. У нас хоть еды вдоволь, а ваши разведчики, как вели меня, так один начал отставать, и командир спросил его: «Ты что, Петров?» «Пожевать бы, — отвечает, — старшина, и опять жить можно». Вот ваше положение. Да вот поглядите еще, если забыли, каковы ваши солдаты, — показал полковник на спавших разведчиков.

— Я ничего не забыл, — отрезал Тарасов. — Я знаю, что у нас и что нам важней всего теперь. Для этого вы и были мне нужны. Ночь теперь наша. Отдохнем, выспимся, а там еще поглядим, кто на что способен! Сил у нас еще хватит. Вы, наверное, слышали, как у нас говорят, — не хлебом единым сыт человек. Вы очень упираете на чувство долга — так, наверное, можете понять, что чувство исполненного долга крепит силы человека сильнее, чем все другое на свете.

Теперь он хотел узнать самое важное, и весь напрягся, стараясь ничем не выдать своего состояния.

— А свой долг мы выполнили. Ваше наступление сорвано, и мы, согласитесь, сыграли в этом не последнюю роль. Вот так, господин полковник. — Тарасов нашел в себе силы произнести это спокойно. Так спокойно, словно говорил просто для подтверждения мысли о том, что хорошее душевное состояние человека дает больше сил, чем сытость.

Все напряженно замерли, все пристально вглядывались в лицо пленного, все хотели знать, подтвердится ли то, что заявил их командир.

Полковник молчал. Но главное было в том, что выразит его лицо после слов комбата. Ни усмешки, ни удивления лицо пленного не выражало, и все поняли — наступление врага действительно сорвано. И еще больше уверились в этом, когда в ответ на общую радость, выплеснувшуюся и во взглядах, и в движениях, и в общем оживлении, полковник стал удивленно глядеть те на одного, то на другого из находившихся в подвале людей. Он явно не догадывался, что у батальона не было связи с полком, и думал, что комбат так уверенно говорил о провале их наступления оттого, что точно знал это. Теперь и мы знали то, что знать было важнее всего, — наши стоят твердо!