Комбат

— Вон валяется… Припорошил на всякий случай…

Все поглядели, куда показал Васильев, но в темноте ничего не увидели.

Оставив одного бойца сигналить в ответ фашистам, двинулись дальше. Только лыжный след, да и то видный, когда наткнешься на него вплотную, оставался позади. Его припорашивало снежком, а лыжных следов н чужих попадалось немало, так что не сразу бы враг заподозрил неладное, если и наткнулись бы на след.

Обошли одну сопку, другую, третью… В одном месте ненадолго остановились. На склоне виднелись землянки. Часового около них не было, и можно было подумать, что они пусты, если бы не лыжи, приставленные и к бревенчатым перекрытиям землянок, и к деревьям, — много лыж. Комбат глядел на эти землянки зло, оскорбленно: «И остерегаться не считают нужным, обнаглели! Думают, мы только и годимся, что от них отмахиваться. Ну погодите! Погодите, сволочи! Мы еще с вами за все посчитаемся! Дай срок!»

Старшина понял его по-своему, шепнул:

— Стоит ли тут? Видать, одна солдатня. Может, поискать гусей пожирней?

Двинулись дальше и вскоре чуть не вплотную наткнулись на часового у хорошо скрытой землянки. Если бы часовой этот не был беспечен — крышка… Но часовой, видно, просто коротал время, и они успели ткнуться в снег, Тарасов хорошо видел часового, слышал, как он что-то мурлыкал себе под нос, заметил даже рожки для лыжных креплений на носках его ботинок. Перед входом в землянку была расчищена просторная площадка — снег увалами лежал по сторонам. Часовой ходил из конца в конец этой площадки. Из-за снежных бугров они не заметили его сразу. Тарасов лежал за большущим снежным комом почти у самого входа в землянку. Ни шевельнуться, ни сказать ничего было нельзя. Вдруг он почувствовал, что снег рядом осел. Это был старшина. Тарасов не слышал движения этого могучего тела и восхищенно подумал: «И ловок же!» Он понял старшину. Часовой был высок — маскхалат едва доходил ему до колен— и плечист. Во всей группе он был под силу только старшине. Часовой не поглядывал на шедшую по склону тропинку — не ждал смену. Видать, стоял недавно. Напряжение уже ознобом шло по рукам и спине комбата, когда старшина, при очередном повороте от часового, вдруг выпрямился во весь рост. «Что ты делаешь?» — чуть не вскрикнул комбат. Но старшина знал, что делал. Когда часовой резко обернулся на шорох и замер от испуга, Абрамов в мгновенном броске вытянутой вперед ладонью прихлопнул ему рот, опрокинул, придавил. Мелькнул нож, и комбат не успел подбежать, как старшина поднялся. Часовой не шевелился. А старшина уже махал рукой — звал остальных.

— На стреме надо кого-нибудь оставить, — когда все были рядом, шепнул старшина.

Тарасов подошел к двери в землянку. Землянка эта, как и все здесь землянки, была врыта в склон сопки. Задняя стенка ее, прикрытая односкатной крышей, настланной из бревен вровень со склоном, была не видна, передняя немного поднималась из земли.

И, как обычно, тут тоже был прирублен тамбур. Перед этим-то тамбуром в склоне и была врезана ровная площадка. Ночью, да прикрытую толстым слоем снега, землянку эту не вдруг найдешь.

Тарасов, придерживая дверь, тихонечко потянул ее на себя. Открылась без скрипа. Рванув вторую дверь, он увидел яркий свет лампы, резанувший глаза, большой стол в просторной комнате, отделанной не без комфорта— под дуб, с городской мебелью. Этот стол был уставлен пустыми и недопитыми бутылками и недоеденными закусками. В дальнем конце его солдат, наверное дежурный телефонист (в углу стояли телефонные аппараты), лакомился объедками с этого богатого стола. Он вяло поднял голову на шум в дверях, но то, что увидел, вмиг отрезвило его. Он испуганно вскрикнул, вскочил и метнулся к автомату в углу, но Абрамов, громыхнув разлетевшимися стульями, успел накрыть его.

Из этой комнаты четыре двери вели, наверное, в спальни или кабинеты, и Тарасов, понимая, что там могли проснуться, рванулся к ближней от себя двери.

Он не успел открыть дверь — она распахнулась изнутри, и кто-то в нижнем белье и с пистолетом в руке налетел на него. Комбат не раз бывал в рукопашной за эти месяцы войны, обвыкся уж и даже не успел сообразить как следует, что надо делать, как рука его с ножом взмахнулась, ударила, и этот в белом покатился на пол. Он кинулся в дверь и сразу ткнулся еще в кого-то. Ни тот, ни другой не успели сделать рокового удара и, сцепившись, покатились по полу, натыкаясь на что-то, что-то роняя с шумом. Тарасов отчаянно боролся, но враг был сильнее, прижал его к полу, навалился, и теплые, влажные пальцы сдавили ему горло. Что-то красное вспыхнуло в глазах и завертелось, унося сознание в эту радужную круговерть.

Вдруг пальцы на горле комбата дрогнули, ослабли, поползли прочь, исчезла с тела давящая тяжесть, и, жадно хватнув воздух, он услышал, как что-то грохнулось в стороне об пол. Потом донеслось чье-то сопенье и знакомый голос:

— Жив ли, а?

В полосе света из большой комнаты увидел склонившегося над собой старшину с еще бешеным от схватки лицом и с кинжалом в руке, на носке которого остановилась капелька крови. В землянке слышались шаги, звуки чего-то передвигаемого, родные голоса. Тарасов встал, шагнул в дверь, почувствовал, что не устоять, прислонился к стене. И от только ли что пережитого или от вида валявшихся на полу людей в крови, но зубы его клацали. Со стаканом в руке к нему подошел Васильев.

— Выпей, полегчает…

Комбат отмахнулся рукой.

— Полегчает, — подтвердил старшина.

Дрожащей рукой он принял стакан, вымахнул его до дна, затряс головой от не нашей, кисловатой винной горечи и… и почувствовал, что зубы не стучат.

— Уходить надо, комбат, — проговорил старшина.

— Все целы?

— Все.

— Быстрее обшарить все, собрать все бумаги.

Бойцы кинулись искать бумаги. Васильев вытащил откуда-то большой желтый чемодан, вытряхнул из него прямо на пол пожитки и поставил чемодан на стол, оттолкнув прочь зазвеневшую посуду.

— Бумаги вали сюда.

— Живей, ребята, живей! — торопил Тарасов.

Спасенье было в быстроте, и комбат вел людей с такою скоростью, на какую только хватало сил. Разгулявшийся ветер заставлял лес сильней и сильней гудеть— взметывал полы маскхалатов и шинелей, мешая идти. Оставленный в цепи вражеских постов боец благополучно дожидался их. Чтобы раньше времени не вызвать тревоги врага, Тарасов приказал этому бойцу остаться на месте и с ним оставил еще одного, для надежности. Они прошли еще совсем немного, как их остановил негромкий окрик:

— Руки вверх, а ну живо!

— Какого черта они ушли со своего места? — сердито прошептал старшина и, не поднимая рук, устало назвал пароль.

Они двинулись было дальше, но впереди клацнули затворы, и слышно было, как люди плюхнулись в снег.

— Да вы что, сдурели?! — обозлился Тарасов.

Впереди было тихо, и он понял, что шутки плохи.

— Комбат я, ребята, что вы!

— Абрамов я, оглашенные, — добавил старшина.

— А ну-ка выдь один на чисть, поближе…

По этому говору они поняли, что наткнулись на другой пост.

— Откуда они тут взялись? — удивился Тарасов.

Когда прибыл в батальон, такой вот говор северян, из которых в основном состояли бойцы, и смешил его, и сердил. Он то и дело одергивал их, потом привык. Все эти «выдь, подь, нашто, пошто, куды, сюды» уже не огорчали его. Бойцы-лесовики, привычные и к работе, и к морозу, проворные, послушные, нравились ему.

Тарасов вышел на поляну. Из-за валуна поднялся боец, подошел и сказал:

— Уж извините, не знали. Нам сказано: кто вперед пойдет, упрежден будет, что теперича пароль новый будет.

— А вы чего же тут?

— Да вишь ты, погода-то опять дурить почала, ротный вот и выслал. Оно и дело. Береженого и бог бережет, — отвечал боец.

Лицо его в темноте виделось смутным пятном, на котором ясно различались только густо заиндевевшие усы.

«Поди-ка, до костей берет в шинелишке-то, а не скулит, понимает. И молодцы же!» — в который уж раз подумал Тарасов, и как-то хотел высказать это, но боец, уже близко подойдя к нему, встревоженно спросил: