Комбат

— Вот… Так и не дописал матери…

С угла листки были в крови…

Комбат встал за столом, и встали все, поминая своих товарищей.

А когда сели, не сразу хватило у Тарасова сил, чтобы начать говорить.

— Я пригласил вас, товарищи, чтобы обсудить создавшееся положение и решить, как действовать дальше, — негромко глухим, прерывающимся голосом начал он. — Мы выстояли в неравном бою. Дорого нам это досталось, но выстояли…

Он помолчал, собираясь с силами, потом продолжил:

— Картина теперь такова: мы окружены, связь прервана. И как будет со связью, еще не знаю — рация разбита, радисты ранены. Тут и я виноват: в бою у поселка надо было их оставить в укрытии. Первый и третий батальоны нашего полка, видать, не продвинулись вперед, соседи слева и справа — тоже. Свою задачу мы на сегодня выполнили: поселок взят и удержан нами, большое количество войск врага задержано и в наступлении не участвовало. На телефонную связь надеяться, конечно, нечего. Остаются танковые рации. Радисты пытаются связаться, но пока безуспешно. Говорят, что мешает погода и местность. У нас много раненых. Без сомнения, враг чуть поотойдет от сегодняшней рвани, кинется на нас опять яростно. Дорога парализована и находится под нашим огнем. Одну батарею я приказал поставить для ее обстрела. Артиллеристы у нас самодеятельные, но кое-что уже могут. Вот, исходя из этого, и прошу высказаться. Твое слово, Иван Семенович, — предложил он командиру первой роты.

— Много мы места заняли, а людей у нас мало. В любом месте противник может прорваться в тыл батальона. На честном слове держимся пока. Надо отходить, сжаться плотнее. У меня половина роты осталась. Четыре сопки обороняем, но, вернее сказать, не оборона это, а так, видимость одна. Люди еле на ногах стоят. Отходить надо.

Ротные один за другим говорили то же самое.

С первого дня нахождения в батальоне Тарасов старался сделать так, чтобы на совещаниях люди свободно говорили обо всем. Это была не просто норма его бытия, а, пожалуй, в неменьшей степени познанная жизнью необходимость. Если люди стеснены чем-то, они притаят свои думы и желания. А всякое общее дело движется не только чьей-то одной волей, а и общими желаниями. Когда же эти желания неизвестны, можно ошибиться довольно крупно, хотя и будешь стремиться поступать наилучшим образом.

Но сейчас комбат был не согласен со всеми. Особенно раздражала эта вот фраза в разговорах ротных: «Противник может». Наконец он не выдержал и резко встал. Все вздрогнули и обернулись к нему.

— Да что вы в самом деле заладили: «Противник может, противник может!»? А мы что-нибудь можем или нет? Стыдно слушать! Да мы сегодня такое смогли, что фашистам, поди, и во сне не мерещилось! Хватит! Точка! — он прихлопнул рукой по столу.

Притихшие командиры смотрели на него, удивленные и обиженные, что он так просто отбросил прочь их общую точку зрения, и настороженные тем, что значило такое его отношение к ним. Ведь если советуются, то нечего сердиться на любой совет. Зачем звать к откровенности, если это не очень-то и нужно? «Ты умен, мы дураки, так нечего и спрашивать с нас. Нечего и советоваться с нами. Приказывай и все» — вот какое чувство начинало уж выражаться во взглядах командиров. Тарасов уловил его. Он понял, что теперь может нарушиться то доверие между ним и остальными командирами, которое было и должно оставаться надежною опорой спаянности командного состава батальона. И он отлично понял, что если теперь не сумеет восстановить подсеченное доверие к себе, то потом это будет сделать труднее.

Посмотрев по очереди на всех командиров, он вздохнул, улыбнулся и, снова садясь на стул, сказал:

— Устали мы сегодня все чертовски. Всё внутри так и дрожит, как струна… Но друг перед дружкой нам и погорячиться можно, а вот бойцы должны видеть, что мы в полной форме. Ну ладно, теперь о деле. Кто-нибудь из вас видывал медвежью охоту? — Все, переглянувшись, молчали. — Не видели? А я вот видел и от бывалых охотников слыхивал, что это такое. Дрыном охотник вызовет медведя из берлоги, а зверь — на задние лапы и с ревом прет на охотника. Охотник подпускает его на выстрел и стреляет. Но случается, что промажет второпях и только ранит медведя. Это, считай, гиблое дело, если нет с тобой хорошей собаки. Перезарядить ружье некогда, с рогатиной тоже не всегда изловчишься, и запевай отходную. Ну, а если есть собака, она вцепится медведю в зад, и он начнет крутиться на месте, пытаясь ее сбросить. Если собака отцепится от медведя— ей и охотнику крышка. Медведь даст собаке лапой — готова, а потом примется и за охотника. Ей нельзя отцепляться, пока охотник не уложит зверя. Перезарядит ружье, изготовится к новому выстрелу, и все кончается хорошо. Может, это и грубо, но мы с вами сейчас находимся в положении такой вот вцепившейся в самое больное место зверя собаки. Да-да! Если мы отцепимся от фашистов — и нам, и нашим там будет беда. Вперед нам надо продвигаться, чтобы встретить их на исходных позициях внезапно. Наших сил враг не знает, но по той рвани, что мы ему дали, судит, что нас больше, чем есть на самом деле. Если же мы отойдем и займем оборону — он сразу поймет, сколько нас, и сделает свои выводы из этого. Главная беда, пожалуй, будет в том, что он оставит здесь меньше войск, чем держит теперь. Остальные пойдут на наших товарищей, и кто знает, к чему это может привести.

Эта точка зрения, конечно, была и приказом. Все так и поняли сказанное, но комбат говорил так долго не потому, что не мог распорядиться коротко, по-военному, а потому, что хотел, чтобы приказ не только приняли к исполнению, но и поняли все, что иначе поступить нельзя. И все, конечно, поняли его и вновь с уважением посматривали на своего комбата. Но Тарасову хотелось услышать и слово товарищей.

— Ну что скажешь, Свинцов? — спросил он командира первой роты.

— Первая рота выполнит любой приказ командования.

— Ну это уж ты загнул, — улыбнулся Тарасов. — Любой приказ выполнить нельзя. Знаешь ведь, поди, как говорится: один дурак может задать столько вопросов, что и тысяча мудрецов не ответят. А по-нашему, это можно и так толковать: один дурак может дать такое дело, что и тысяча человек его не сделают. А вот как ты сейчас все по делу судишь?

— По уставу приказ не обсуждается, — тоже улыбнулся Свинцов. — Но раз такое дело, скажу — надо драться, а не прятаться. Я, конечно, как обдумывал наше положение, тоже подзаробел, что ли…Сидит еще в нас после всего пережитого неуверенность, что говорить. Пора и прочь отбрасывать такое. Словом, есть идти вперед, комбат!

Тарасов посмотрел на Волкова.

— Так ведь Степа сказал, лучше не скажешь, — отвечал командир штрафников.

Свинцов даже покраснел от этой похвалы. Теперь Тарасов вновь с болью ощутил, что нет Терещенко, нет Назарова… Он тяжело вздохнул и печально посмотрел на политрука второй роты. Политрук стиснул губы, потом тихо сказал:

— Так шож мы, комбат, хуже усих, шо ли?..

Да, Терещенко ответил бы именно так…

Снова скорбь охватила всех, и, разволнованный этим, Тарасов сказал:

— А что, ребята, может, все-таки послать Сережино письмо матери, а?.. Последнее ведь… Пусть не дописал, а ведь это последнее слово к матери… Угол, где кровь, оторвать надо, конечно…

— Я пошлю… — сказал политрук.

Комбат нарушил минуту молчания и тихо сказал:

— Ну что же, товарищи, давайте завтра устроим поминки так уж поминки. Чтобы всем чертям было тошно! Давайте поглядим, кому куда наступать завтра…

Трудность возникла со связью. Командир связистов сказал, что провода мало и связать роты с КП батальона нечем. В ответах старшины-связиста, в самом его виде было что-то безразлично-безнадежное. Этот человек был просто подавлен, и ему на все вроде было наплевать. Вот этого Тарасов в людях не понимал и, глядя на старшину, раздражался больше и больше. Наконец не выдержал и спросил:

— Послушай, тебе приходилось стоять на высоком берегу реки?

— А что? — не поняв насмешки, изумленный столь неожиданным вопросом, растерянно спросил старшина.