Алиенора Аквитанская

Однако трудно было себе представить человека, менее склонного откликнуться на это предложение, чем Ричард: он был пуатевинцем в еще большей степени, чем старший брат, и к тому же был официально назван наследником Гильома Трубадура, он провел на этой земле все отроческие годы, охотился, подобно предкам Алиеноры, в лесах Тальмона и предпочитал жить в Лиможе или Пуатье.

Таким образом, с правом наследования после Генриха Младшего в конце концов никак нельзя было разобраться в отсутствие и без помощи Алиеноры. Генрих, привыкший действовать как безраздельно властвующий монарх, вынужден был подчиниться обычаям своего времени и снова стать феодальным королем. Несколько лет тому назад, в 1179 г., он заставил Алиенору уступить ее личные права их сыну Ричарду и, по мнению некоторых историков, это вызвало размолвку между матерью и сыном. Тем не менее, они объединились ради того, чтобы совместно противостоять намерениям Плантагенета: напрасно Генрих, год спустя, увезет Алиенору в Нормандию и станет угрожать Ричарду тем, что отправит к пуатевинцам их законную герцогиню во главе армии, которая заставит их подчиниться. Ни Ричард, ни Алиенора на шантаж не поддались; в те времена из уст в уста передавалось пророчество, приписываемое чародею Мерлину: «Орел из распавшегося союза восторжествует в третьем своем выводке». Орлом в данном случае была Алиенора — уже в те времена это определение относилось к ней; Гверн дю Пон-Сен-Максанс, рассказывая историю Томаса Бекета, называет ее «орлицей» и упоминает о пророчестве, тогда как в повествовании о жизни Вильгельма Маршала дается собственная этимология имени королевы, от «слов alie (aigle — орел) и or (золото)».

Нам хотелось бы узнать больше подробностей об этих ассамблеях, где Алиенора снова стала появляться рядом с супругом, на время обретя, в подаренном им алом платье, подбитом беличьим мехом, все прежнее королевское великолепие. В 1184 г. ей было около шестидесяти двух лет, и уже тридцать лет она была королевой Англии. Но треть этого срока протекла в уединении и опале, и за эти годы, — о том свидетельствуют все дошедшие до нас сведения, — Алиенора обрела и достаточное спокойствие (чему, несомненно, способствовал возраст), и опыт, позволявший ей глубже и проницательнее оценивать людей и события. Она могла испытывать величайшую материнскую гордость, глядя на собравшихся вокруг нее детей: особенно она гордилась Ричардом, высоким и красивым, по-нормандски статным, с серыми анжуйскими глазами и белокурыми волосами, — и его веселым нравом, и поэтическим даром, который был у него общим с братом Жоффруа; между ними обоими и Иоанном была большая разница, различались они и внешне, и по характеру, — Иоанн был малорослым, темноволосым, раздражительным, и уже к семнадцати годам у него проявилось свойственное роду План-тагенетов непостоянство, которое у него обратилось в настоящий невроз.

Как хотелось бы знать, кто из супругов лучше при этом выглядел: Алиенора или Генрих, которому едва перевалило за пятьдесят, но который, по словам современников, преждевременно состарился из-за всевозможных излишеств. Поразительно, но историки, знавшие Алиенору в ее старости, в один голос безудержно прославляют ее; и среди прочих — Ричард Девиз-ский, тот монах из Винчестера, что говорил о ней: «Эта прекрасная и целомудренная женщина, величественная и скромная одновременно, смиренная и красноречивая». Зато все показывают Генриха в последние годы его жизни в самом плачевном виде: тот, кто некогда был великолепным рыцарем, превратился после пятидесяти лет в тучного старика, подволакивающего раненую ногу, — конь зашиб копытом, — и страдающего, по словам окружавших его людей, худшей из всех болезней: той, что не дает человеку ни минуты оставаться в покое; он не мог усидеть на месте и все время судорожно жестикулировал руками. Одевался Генрих и всегда небрежно, а к старости эта небрежность превратилась в неряшливость, отражающую внутреннюю распущенность человека, не умеющего владеть собой. Каким бы выдающимся правителем ни был Плантагенет, но, если он сумел утвердить в королевстве свою власть, то порядок в нем навести ему при этом не удалось. В последние годы его власть стала тиранической; обычное браконьерство влекло за собой неслыханно суровые наказания: виновных калечили или на бесконечно долгие сроки заключали в тюрьму. Генрих всегда питал к охоте неумеренную страсть, а в Англии охотничьих угодий было немного, леса редки, и это подталкивало Генриха к подчас варварской жестокости по отношению к тем, кто совершал какой-нибудь проступок: говорили, будто за убийство оленя человеку грозила смертная казнь. Но деспотизм Генриха нисколько не помог ему установить мир. Его пренебрежение правами других людей стало причиной того, что против него вели самую жестокую войну из всех, какие только бывают: ту, что вели против него собственные дети. Его портрет под конец жизни был полной противоположностью идеалу его века — куртуазного, просвещенного правителя, избегающего всякой чрезмерности, стремящегося к справедливости и щедрого. Его образ жизни, его двор, какими их описал Петр Блуаский, представляются карикатурой: «За столом, в поездках, в обрядах нет ни порядка, ни строя, ни меры. Духовные лица, придворные, рыцари питаются плохо вымешенным, плохо взошедшим, плохо выпеченным хлебом из ячменной муки, тяжелым, словно свинец; пьют они испорченное, мутное, вязкое, кислое и невкусное вино. Я видел, как высоким особам подавали такое густое и грубое вино, что они могли пить, лишь закрыв глаза и стиснув зубы, словно процеживали его через сито, а не пили, не в силах скрыть отвращения. Пиво, которое там пьют, противное на вкус и мерзкое с виду… Покупают без разбору больных и здоровых животных, рыбу, выловленную четыре дня назад, которая не становится дешевле, оттого что протухла и провоняла…» Рассказал летописец и о том, какую адскую жизнь король, становящийся все более беспокойным и непоседливым, устраивал своим приближенным, которым подчас, во время долгих поездок верхом, приходилось, устраиваясь на ночлег, чуть ли не драться друг с другом из-за лачуг, какими и свиньи бы побрезговали; впрочем, в королевской свите можно было встретить всевозможных людей, в том числе и гистрионов, продажных девок, игроков в кости, шутов, мимов, фокусников, кабатчиков, воров, мошенников и разбойников.

Другой современник Генриха, Вальтер Maп, сравнивает королевский двор с двором короля Эрла, каким его изображают древние кельтские легенды. Если верить этим легендам, король Эрл отправился на свадьбу короля Пигмеев в его подземный дворец. После чего король Пигмеев с почетом проводил Эрла и его свиту, осыпав их подарками; он дал королю легавого щенка, которого тот должен был держать на руках: «Смотри, чтобы ни ты сам и никто из твоих придворных не сошел с коня, пока не спрыгнет на землю этот щенок». Эрл и его свита поскакали домой; через некоторое время им встретился пастух, и король стал расспрашивать его о своей жене, королеве, с которой расстался несколько дней тому назад. Пастух никак не мог понять, о чем идет речь, и ответил, что не знает королевы, носящей такое имя; правда, ему кажется, прибавил он, будто лет двести назад действительно была такая королева, еще до того, как саксонцы победили британцев; тотчас несколько придворных соскочили с коней, намереваясь наказать пастуха за дерзость, но не успели они коснуться земли, как рассыпались в прах. Перепуганный король повторил своим приближенным запрет сходить с коней, пока не спрыгнет на землю легавый щенок, но тот так и не соскочил на землю, и с тех пор король вместе со всеми придворными так и скитается по лесам. Валлийцам нередко случалось видеть, как король Эрл со своим двором скачет по долине Уай, прибавлял Man, но теперь они ее больше не видят, с тех самых пор, как она заново воплотилась во дворе Генриха Плантагенета. Мы узнаем здесь известный сюжет бродячей охоты, который у других рассказчиков носит название «mesnie Hellequin»; а сама эта история с кельтских земель постепенно перекочевала в международный фольклор.