Алиенора Аквитанская

После этого Ричард с Алиенорой вместе заложили в городе первый камень монастыря, который должен был быть посвящен святому Августину. Теперь как в глазах лимузенских баронов, так и в глазах священников и всего народа, Ричард был признан законным наследником Гильома IX Трубадура и его предков. И Алиенора не случайно захотела показаться в Лиможе. Ведь именно в этом городе Генрих проявил себя особенно деспотичным: дважды, из-за неясных разногласий с настоятелем Сен-Марсьяля, он приказывал снести городские стены и требовал, чтобы жители города заплатили ему штраф. Отныне между лиможцами и принцем, которого Алиенора избрала наследником своей души и своей страны, воцарилось согласие.

Мы видим также, что королева приобщила Ричарда к тем щедротам, которыми осыпала Фонтевро при каждом значительном событии в своей жизни: в этом, 1170 г Алиенора подарила монастырю от собственного имени, от имени короля и его сыновей, но также и от имени своего отца и своих предков земли и право рубить деревья для обогрева и для строительства в одном из своих лесов. Свидетелями при этом выступали ее главные приверженцы: коннетабль Сальдебрейль, Рауль де Фе, ее капеллан Петр, который, возможно, является писателем Петром Блуаским, о котором не раз пойдет речь в дальнейшем, и, наконец, ее писец Иордан, который также останется одним из наиболее верных королеве людей.

И с какой радостью, читаем мы в хрониках, узнала она, что Генрих по собственному побуждению решил короновать в июне 1170 г. в Лондоне своего старшего сына, Генриха Младшего. Несомненно, в представлении Генриха эта коронация была прежде всего оскорблением, наносимым епископу Кентерберийскому, которому принадлежало право короновать английских королей, как архиепископу Реймскому — французских. Но для Алиеноры подобный поступок означал еще один шаг к осуществлению ее личных замыслов: Генрих по собственной воле отказывался от власти в пользу своих детей. Отныне они имеют право поймать его на слове и потребовать всей полноты власти, которую он сам им подарил.

Генрих Младший как нельзя лучше подходил для этой роли. Во время пира, который последовал за коронацией, — его отец захотел, опять же для того, чтобы задеть Томаса Бекета, устроить все с возможно большей пышностью и, например, только за золото для короны он заплатил своему ювелиру, Гильому Каду, очень большую сумму, тридцать восемь фунтов шесть шиллингов, — молодой король сидел за столом на почетном месте, а отец непременно захотел ему прислуживать, чтобы показать тем самым, на какую высоту он его вознес. Но Генрих еще и захотел привлечь к этому внимание, и потому, словно шутя, сказал сыну:

— Не так часто случается видеть короля прислуживающим за столом.

— Однако довольно часто случается видеть, — возразил тогда Генрих Младший, — что сын графа прислуживает сыну короля.

Услышав этот дерзкий ответ, стоявшие рядом сеньоры онемели от изумления.

Пройдет еще немало времени, прежде чем Генрих II сумеет оценить истинное значение совершенного им поступка и выгоду, которую могла извлечь из этого Алиенора. Зато он без промедления должен был почувствовать, что насильственное действие, посредством которого он надеялся показать архиепископу Кентерберийскому, как мало для него значат и сам Томас, и все его угрозы, напротив, сделало его собственное положение в христианском мире безвыходным, как никогда. В самом деле, архиепископ Йоркский, давний враг Бекета, совершил коронацию, несмотря на категорический запрет папы; как написал об этом один из современников, он действовал «вопреки желанию и мнению едва ли не всего населения королевства». Возвратившись в Нормандию назавтра же после совершения обряда, Генрих II встретился там с одним из тех епископов, у которых рассчитывал найти поддержку, — со своим родственником, епископом Ворчестерским. Встреча произошла в Фалезе, в Нормандии, где прелат оставался несмотря на то, что Генрих отдал приказание всем епископам королевства явиться и присутствовать при коронации. Генрих стал жестоко упрекать его в том, что он в этом случае пренебрег его приглашением вдвойне, и как его прелат, и как родственник, на что епископ ответил, что., когда он собирался отправиться в Англию, королевский приказ воспрепятствовал его отъезду.

— Как, — воскликнул Плантагенет, — королева сейчас в Фалезе, и с ней мой коннетабль Ричард дю Омм; уж не хотите ли вы сказать, что кто-то из них запретил вам ехать, несмотря на мои распоряжения?

— Не спешите обвинять королеву, — ответил епископ, — если из уважения к вам или из страха перед вами она утаила от вас правду, пусть даже от этого возрастет ваш гнев на меня. Если она расскажет все как есть, ваше негодование обратится против нее. А я предпочел бы сломать ногу, чем знать, что из-за меня эта благородная Дама услышала хотя бы одно жестокое слово из ваших уст.

И прибавил:

— По-моему, лучше так, чем присутствовать при коронации, совершившейся неправедно и против Божией воли, но не по вине того, кто был коронован, а из-за дерзости того, кто его короновал.

Весь этот разговор в достаточной степени свидетельствует о том, в каком смятении и душевном разладе пребывали свидетели трагического поединка между королем и его бывшим канцлером. Выясняется при этом также и то, что как бы ни счастлива была Алиенора видеть своего сына коронованным, в ее планы в этом случае ни в коей мере не входило способствовать осуществлению замыслов ее супруга.

Последний поручил ей заботиться о Маргарите Французской; впрочем, отец Маргариты, Людовик VII, отчасти принял на свой счет оскорбление, нанесенное архиепископу Кентерберийскому: в самом деле, его дочь должна была короноваться одновременно с Генрихом Младшим, чьей супругой она была. И потому французский король вынудил Генриха доказать свое раскаяние: в частности, он должен был пообещать, что Маргарита получит корону, как только архиепископ Кентерберийский вернется в свое епископство. Именно с этой целью и была устроена Людовиком VII последняя встреча между королем и его прелатом. Состоялась она в Фретевале в день святой Марии Магдалины, 22 июля 1170 г. На этот раз Генрих представил все возможные доказательства раскаяния и дружбы: он сам держал стремя Томасу, когда тот садился в седло, пообещал, что состоится вторая коронация, теперь корона будет получена из рук архиепископа Кентерберийского, и вообще, казалось, готов был вновь завязать со своим бывшим канцлером те же дружеские отношения, в каких они состояли раньше.

Но эти успокаивающие слова следовало скрепить печатью, как было принято: обменяться с архиепископом поцелуем в знак примирения. А от этого Генрих отказался, и ни Людовик, ни сам Томас не могли обманываться насчет того, что означал этот отказ.

«Государь, у меня такое чувство, что нам с вами никогда больше не встретиться», — такими словами Томас простился с Генрихом. Что касается Людовика, он умолял архиепископа не верить в слова Генриха и оставаться в безопасности во французском королевстве.

Нам довольно трудно понять, почему они так повели себя после того, как английский король многократно заверил их в своем раскаянии и пообещал мир. Но в представлении людей того времени поцелуй был важнее любых слов и даже всех письменных заверений, какими он мог сопровождаться. В те времена, когда за образец поведения бралась литургия, значение имел жест. Свою верность сеньору вассал показывал, вкладывая свои руки в руки сюзерена в тот момент, когда приносил ему оммаж, и именно этот жест означал принятие вассальных обязательств, — как и поцелуй, полученный им в ответ, обязывал сюзерена оказывать ему защиту и покровительство. Генрих мог сколько угодно клясться в дружбе, но, если он отказывался от поцелуя, этого таинства мира, каждый понимал, что все его обещания — пустые слова, брошенные на ветер.

Первого декабря 1170 г., через шесть лет после своего тайного отплытия, Томас высадился на берег в Сандвиче. Огромная толпа, — простой народ, бедняки, — провожала его до Кентербери; в празднично убранном соборе его встречало'все население города.