Страница 122 из 170
Вы уже как бы обязаны говорить о том, что на вас откликнулась сущность. Ведь не можете же вы сказать, кто на вас откликнулся. Скажи вы об этом — вы косвенно (а даже это недопустимо) сообщите о том, кто вас снабжает информацией. Но если бы все сводилось к этому, совсем уж простейшему, то я нашел бы другие формы уклончивости и не стал бы говорить о том, что откликается, видите ли, некая сущность. Но сразу за этим простейшим следует нечто чуть более сложное.
Ведь лица, о которых вам сообщают, ПО ОПРЕДЕЛЕНИЮ не могут интересоваться вашими газетными статьями как «вещью в себе». Ну, так они и не скрывают, что их интересуют не ваши интеллектуальные «откровения», а большая политика. Конкретизируя, что именно их не устраивает, они по сути (в своих терминах, разумеется) говорят в точности о том, что вы описываете как «преодоление бессубъектности». И подчеркивают, что даже очень слабая тень возможности такого преодоления, каковой для них и является ваша затея, уже опасна.
При этом никто из этих лиц не говорит «для меня опасна». Говорится — «для нас опасна». То есть не я апеллирую к некоей размытой сущности, а сами эти лица. Причем по принципу: «Да мне-то что! А вот для нас…»
Поскольку я совершенно не собираюсь вместо этих лиц проводить реконструкцию той коллективности, которая ими обозначается, то я предпочитаю говорить о некоей сущности. Вот почему я говорю об откликах сущности, а не об откликах людей. Не только людей этих называть нельзя, но и люди эти говорят о себе как о сущности… Впрочем, и к подобному, уже и не вполне примитивному, резону все никоим образом не сводится.
Любой конкретный автор может выступать и как личность, и как представитель некой общности — класса, группы, секты, другого социального сообщества. Причем задача определения того, когда именно доминирует в высказывании личностное начало, а когда начало коллективное, вполне решаема современными средствами.
Помимо него, есть нечто социально ситуативное. Говорится же ведь: «Только деньги — и ничего личного». Изымем из этого высказывания слово «деньги». Заменим слово «деньги» как слишком конкретное абстрактным «это». Разве не приходилось вам сталкиваться с ситуациями, в которых ваш собеседник, очень явным и недвусмысленным образом, адресуется к вам по принципу: «Только это — и ничего личного». В роли «этого» может выступать классовое, кастовое, групповое… Мне так даже приходилось сталкиваться со случаями, когда почти что сектантское… Но всегда исключительно коллективное.
Как я много раз уже говорил, рассмотрение Евгения Онегина только как представителя столичного дворянства, а Татьяны Лариной только как представительницы дворянства провинциального — это недопустимая вульгаризация Пушкина, раскрывающего в своем великом произведении очень тонкие и сугубо личностные моменты.
Но игнорирование того, что и у Евгения Онегина, и у Татьяны Лариной есть социальный и культурный генезис и вытекающие из него поведенческие рамки, критерии должного и недолжного и так далее, — это тоже вульгаризация.
Когда социальное достигает определенных концентраций, то ты физически ощущаешь, что с тобой разговаривает не человек, а представитель сущности, являющийся рупором этой сущности. В частности, это измеряется частотностью и страстностью апелляций к некоей коллективности: «НАС это не устраивает! Вы НАМ мешаете! Как НАМ с вами быть!» и так далее.
При этом всегда остается неясным, почему выкрикивающая это личность начинает апеллировать к коллективности и что это за коллективность. Вроде личность эта — не государь-император, чтобы говорить о себе «Мы», не представитель очерченного социального сообщества (Кремля, какой-нибудь оппозиционной партии, банды, корпорации и так далее)… А что можно сказать о неочерченной сущности, кроме того, что она сущность? И что она откликается именно как сущность даже тогда, когда от ее имени и по ее поручению говорит кто-то, все время апеллирующий к им не определяемой, но очевидной для него коллективности?
Существует и нечто еще более иррациональное, трудно определяемое, но вполне реальное. Что именно? Ответить легче всего (да и короче всего, что немаловажно), приведя конкретный и более чем внятный пример. В противном случае пришлось бы втягиваться в долгие и уводящие в сторону аналитические рефлексии.
Когда-то, году этак в 1980-м, мне, начинающему тогда авангардному режиссеру-неформалу, был отрекомендован один журналист, который должен был написать статью о моем спектакле и коллективе. Отрекомендован он был близкими друзьями. Я, соответственно, охотно говорил с этим журналистом на все возможные темы. В числе этих тем почему-то оказалось творчество Александра Солженицына.
Никогда не относясь плохо к Солженицыну как к художнику, высоко ценя в художественном плане его раннее творчество, я имел свою — очень далекую от официально принятой тогда, но не апологетическую — позицию по отношению к творчеству, в котором политическое (а в общем-то, публицистическое начало) уже явно преобладало над художественным.
Этими своими представлениями об эволюции художника и не более я поделился с журналистом, не зная, что он является фанатическим поклонником Солженицына, изгнанным в периферийное издание за верность Александру Исаевичу. Мой собеседник ничего тогда мне не ответил. Он не возразил мне, не выразил гнева по поводу моей некоплиментарности по отношению к великому человеку.
Он просто сочинил в виде статьи о моем театре и обо мне лично блестяще продуманный донос. Разумеется, не донос о том, что я сложно отношусь к Солженицыну. Нет, это был комплексный донос, очень непорядочный и недобросовестный даже по отношению к нормам доносительства той эпохи, в котором мастерски было показано и доказано, что театр надо закрыть как вредный для дела коммунизма и социализма, а меня, как минимум, отлучить от творческо-идеологической деятельности, именуемой режиссура. А как максимум — изолировать от общества, триумфально шествующего в коммунизм, чему я якобы всячески препятствую.
Друзья, рекомендовавшие журналисту написать статью о моем коллективе, пришли в ужас. Являясь по совместительству его начальниками, они упрашивали его не печатать статью, а он орал, что он ее напечатает, дабы раздавить гниду, которая осмелилась не вполне комплиментарно комментировать Солженицына. Тогда мне впервые пришло в голову, что разговор о социальном безумстве (социопаранойе, социомании) не вполне спекулятивен. Впоследствии я изучил эту тему.
Человек может быть вполне нормален как личность и абсолютно безумен как представитель какой-то коллективной сущности, с которой он себя идентифицирует и которая является отчасти реальной (очень плотная референтная группа, так сказать), а отчасти виртуальной (выдумывают же себе одинокие дети виртуальных друзей, а шизофреники — двойников).
Выдуманное приобретает силу реальности, то есть становится сущностью (кто-то скажет — идентификационной субстанцией). Когда ты задеваешь что-то, связанное с этой сущностью, то ее представитель, доходящий в своей ярости до безумия и сохраняющий при этом в своем поведении определенную рациональность, как бы не равен самому себе.
И ты ощущаешь, что с тобой на контакт выходит эта сущность напрямую. Как ощущаешь? Разъясняя своим соратникам основу логоаналитического метода, да и любой аналитики бытия, я настойчиво подчеркиваю, что осваивающий подобный метод профессионал должен не только уметь увидеть и услышать исследуемое («и виждь и внемли», сказал пушкинскому пророку серафим), но и… улавливать особые запахи.
Никоим образом не хочу воспевать средневековых инквизиторов. Но ведь далеко не все они были тупыми психами (хотя и тупых психов было предостаточно). Так что же подразумевали под запахом скверны те, кто не был ни дураком, ни психом (а такие были)? Я не хочу сказать, что они подразумевали что-то научное и заслуживающее буквального воспроизводства при осуществлении аналитического исследования в XXI столетии. Но ведь что-то они подразумевали?
Проще всего адресовать к Юнгу и его коллективному бессознательному. Нам с практической точки зрения и этой адресации достаточно. Человек очень прочно соединяется с архетипическим. Архетипическое поглощает его. Возникают особые суггестивные возможности (какой ученый сейчас будет опровергать наличие суггестии?). Эти суггестивные возможности воздействуют на сенсоры акцептора подобного превращения. Акцептор ощущает запахи. У него могут возникнуть и другие неслучайные визуализации (сгущение воздуха, о котором очень часто говорится при описании подобных феноменов).