Лоренцаччо

Кардинал. Ступайте к герцогу сегодня вечером, иначе вы погибли.

Маркиза. Погибла? Каким образом?

Кардинал. Твой муж все узнает.

Маркиза. Сделайте же это! Я убью себя.

Кардинал. Женская угроза! Слушайте, не хитрите со мной. Как бы вы ни поняли меня, ступайте вечером к герцогу.

Маркиза. Нет.

Кардинал. Вот ваш муж въезжает во двор. Клянусь всем, что свято в мире, я все расскажу, если вы еще раз скажете "нет".

Маркиза. Нет, нет, нет!

Входит маркиз.

Лоренцо, пока вы были в Массе, я отдалась Алессандро, я отдалась ему, зная, кто он, и зная, какую презренную роль я играю. Но вот священник, который хочет принудить меня играть роль еще более отвратительную; он предлагает мне мерзость — чтобы за мной утвердилось звание герцогской любовницы и чтобы звание это обратилось в его пользу. (Бросается на колени.)

Маркиз. Вы с ума сошли? Что она хочет сказать, Маласпина? Ну что же, вы как будто окаменели? Комедия это, что ли, кардинал? Ну что же, что я должен думать об этом?

Кардинал. О тело Христово! (Уходит.)

Маркиз. Она без чувств. Эй, уксусу!

Сцена 5

Комната Лоренцо. Лоренцо, двое слуг.

Лоренцо. Когда вы поставите эти цветы на стол, а эти — в ногах постели, вы разведете хороший огонь, но чтобы он горел без пламени и чтобы угли грели, а не бросали света. Вы дадите мне ключ и пойдете спать.

Входит Катарина.

Катарина. Наша мать больна; ты не зайдешь к ней, Лоренцо?

Лоренцо. Мать больна?

Катарина. Увы! не могу скрыть от тебя правду. Я получила вчера от герцога записку, в которой он мне пишет, что ты должен был говорить со мной о нем; Марии это было очень тяжело.

Лоренцо. Однако я ничего не говорил тебе об этом. Разве ты не могла ей сказать, что я тут ни при чем?

Катарина. Я сказала это. Почему твоя комната так разукрашена сегодня, почему в ней так чисто? Я не думала, что порядок — твоя страсть.

Лоренцо. Так герцог писал тебе? Странно, что я об этом не знал. А что, скажи мне, ты думаешь о его письме?

Катарина. Что я думаю о нем?

Лоренцо. Да, о признании Алессандро. Что думает о нем это маленькое невинное сердечко?

Катарина. Что же мне думать о нем?

Лоренцо. Ты не была польщена? Любовь, которой позавидовало бы столько женщин! Такой прекрасный титул — быть любовницей… Ступай, Катарина, скажи матери, что я приду сейчас. Уходи отсюда. Оставь меня!

Катарина уходит.

Клянусь небом, как я безволен! Неужели порок, словно плащ Деяниры, так тесно сросся со всем моим существом, что я уже не владею своими словами и что воздух, вырываясь из моих губ, против моей воли сеет разврат? Я готов был совратить Катарину; думаю, я совратил бы и свою мать, если бы мой ум поставил себе такую цель; кто может сказать, какой лук, какую тетиву боги натянули в моей голове и какая сила дана стрелам, вылетающим из него. Если все люди — частицы одного необъятного огня, то, конечно, неведомое существо, из рук которого я вышел, вместо искры заронило головню в это слабое, немощное тело. Я могу рассуждать и выбирать, но не возвращаюсь назад, когда выбрал! О боже! Молодые щеголи не хвастаются ли своей порочностью, а дети, только что вышедшие из школы, не спешат ли как можно скорее развратиться? Какая трясина — человеческий род, бросающийся в таверны с устами, жаждущими разврата, если я, который лишь хотел надеть маску, напоминающую их лица, и стал посещать притоны разврата с непоколебимым решением — остаться чистым под моей загрязненной одеждой, теперь не могу ни обрести себя, ни отмыть своих рук, даже кровью! Бедная Катарина! Ведь и ты погибла бы так же, как Луиза Строцци, или же, как столько других, дала бы увлечь себя в вечную бездну, если бы меня не было тут. О Алессандро! Благочестия нет во мне, но, право же, я хотел бы, чтобы ты помолился прежде чем войдешь в эту комнату. Разве не добродетельна, не безупречна Катарина? А между тем много ли потребовалось бы слов, чтобы она, невинная голубка, стала добычей этого рыжеволосого гладиатора? Когда подумаю, что я готов был заговорить! Сколько дочерей, проклятых отцами, бродит на перекрестках или смотрит на свои бритые головы в разбитое зеркало, оказавшееся в тюрьме, а были они не хуже Катарины и послушались сводни менее искусной, чем я. Ну что ж! Я совершил много преступлений, и если когда-нибудь жизнь моя будет брошена на весы какого бы то ни было судьи, то на одной чаше воздвигнется гора рыданий, но на другой, быть может, будет чистая капля молока, упавшaя из груди Катарины, вскормившей честных детей. (Уходит.)

Сцена 6

Долина; в глубине монастырь. Входят Филиппо Строцци и два монаха; послушники несут гроб Луизы, они ставят его в склеп.

Филиппо. Пока вы еще не положили ее на последнее ложе, дайте мне поцеловать ее. Когда она ложилась спать, я вот так же наклонялся над нею, чтобы поцеловать перед сном; ее грустные глаза были так же полузакрыты, но они открывались вновь при первых лучах солнца, как два лазоревых цветка; она вставала тихо и с улыбкой на устах шла к своему старому отцу отдать ему вчерашний поцелуй. Ее небесные черты наполняли блаженством грустный миг — пробуждение человека, уставшего от жизни. Еще один день, думал я, видя зарю, еще одна борозда на моем поле! Но я видел мою дочь, жизнь являлась мне в ее красоте, и свет дня становился желанным.

Склеп закрывают.

Пьетро Строцци (за сценой). Сюда идите, сюда.

Филиппо. Ты больше не встанешь с твоего ложа; больше не ступишь на траву босыми ногами, не пойдешь к твоему отцу. О моя Луиза! Только бог знал, чем ты была, и я… я… я!

Пьетро (входит). Их сотня в Сестино, они прибыли из Пьемонта. Идем, Филиппо; не время для слез.

Филиппо. Дитя, знаешь ли ты, что есть время слез?

Пьетро. Изгнанники собрались в Сестино; пора думать о мщении; двинемся открыто на Флоренцию нашей маленькой армией. Если нам удастся прийти вовремя нынче ночью и застигнуть врасплох часовых у цитадели, все будет кончено. Клянусь небом! Я воздвигну моей сестре не такой мавзолей.

Филиппо. Я не согласен; идите без меня, друзья мои.

Пьетро. Вы нам необходимы; знайте, союзники рассчитывают на ваше имя; сам Франциск Первый ждет, что вы выступите в защиту свободы. Он пишет вам, так же как и вождям флорентийских республиканцев; вот его письмо.

Филиппо (открывает письмо). Скажи тому, что принес тебе это письмо, чтобы он ответил королю Франции такими словами: "В день, когда Филиппо поднимет оружие против своей родины, он будет безумен".

Пьетро. Что это за новое изречение?

Филиппо. Такое, какое мне по сердцу.

Пьетро. Итак, дело изгнанников вы приносите в жертву ради удовольствия изречь красивую фразу? Берегитесь, отец, дело тут идет не об отрывке из Плиния; подумайте, прежде чем сказать: "нет".

Филиппо. Целых шестьдесят лет я знал, что я должен ответить на письмо французского короля.

Пьетро. Это нельзя себе представить, вы принудите меня сказать вам горькие слова. Идемте с нами, отец, умоляю вас. Когда я шел к Пацци, разве вы не сказали мне: "Возьми меня с собой?" Разве тогда было иначе?

Филиппо. Совсем иначе. Оскорбленный отец, который выходит из своего дома с мечом в руке, окруженный друзьями, чтобы идти требовать правосудия, — это совсем не то, что мятежник в открытом поле, поднявший, вопреки законам, оружие против своей родины.

Пьетро. Как будто надо было требовать правосудия! Надо было убить Алессандро! Что изменилось за это время? Вы не любите вашу родину, иначе вы воспользовались бы таким случаем, как этот.