Лоренцаччо

Офицер. Не угрожать! Я исполню приказание герцога и никому не позволю угрожать мне.

Томазо. Дурак, ты Строцци берешь под стражу по приказу какого-то Медичи!

Около них образуется толпа.

Горожанин. Зачем вы берете под стражу этого синьора? Мы хорошо его знаем, это сын Филиппо.

Другой. Отпустите его; мы за него ручаемся.

Первый. Да, да, мы отвечаем за Строцци. Пусти его или береги свои уши.

Офицер. Прочь, сволочь! Очищайте дорогу правосудию герцога, если вам не по вкусу удары алебардой.

Появляются Пьетро и Филиппо.

Пьетро. Что здесь такое? Что за шум? Что ты делаешь здесь, Томазо?

Горожанин. Не позволяй ему, Филиппо; он хочет вести твоего сына в тюрьму.

Филиппо. В тюрьму? Кто дал такое приказание?

Пьетро. В тюрьму? Знаешь ты, с кем имеешь дело?

Офицер. Схватить этого человека.

Солдаты арестовывают Пьетро.

Пьетро. Пустите, негодяи, или я вспорю вам брюхо, как свиньям!

Филиппо. По чьему приказанию действуете вы, синьор?

Офицер (показывая приказ герцога). Вот мои полномочия. Мне приказано взять под стражу Пьетро и Томазо Строцци.

Солдаты оттесняют народ, который бросает в них камнями.

Сюда, на помощь!

Пьетро обезоружен.

Вперед! И первого, кто подойдет слишком близко, коли в брюхо! Это будет им наукой — пусть не мешаются не в свое дело.

Пьетро. Меня не могут взять под стражу без приказа Совета Восьми. Какое мне дело до приказов Алессандро! Где приказ Восьми?

Офицер. На их суд мы вас и ведем.

Пьетро. Если так, я ничего не могу сказать. В чем обвиняют меня?

Человек из народа. Как, Филиппо, ты позволяешь вести своих детей на суд Восьми?

Пьетро. Отвечайте же, в чем меня обвиняют?

Офицер. Это меня не касается.

Солдаты уходят с Пьетро и Томазо.

Пьетро (уходя). Не беспокойтесь, отец, суд Восьми пошлет меня ужинать домой, и незаконнорожденный останется ни при чем.

Филиппо (один, садится на скамью). У меня много детей, но это ненадолго, если все пойдет так быстро. До чего мы дожили, если месть, столь правая, как это ясное небо, карается, словно преступление! Да что! Старших сыновей рода, древнего, как самый город, сажают в тюрьму, точно разбойников с большой дороги! Наказано самое грубое оскорбление, нанесен удар какому-то Сальвиати, удар не смертельный, и алебарды пошли уже в ход. Покидай же ножны, меч мой! Если священное правосудие становится броней развратников и пьяниц, пусть топор и кинжал, оружие убийц, послужат защитой честному человеку. О Христос! Правосудие стало сводней! Честь Строцци поругана на площади, и трибунал защищает плоские выходки грубияна! Какой-то Сальвиати бросает самому славному флорентийскому роду свою перчатку, запачканную вином и кровью, а когда его наказывают, он обороняется топором палача! О сияние солнца! Четверть часа тому назад я не соглашался с мыслью о восстании, и вот — тот хлеб, который будет мне пищей, мне, чьи уста хранят следы слов примирения! Ну что ж! Действуйте, мои руки, а ты, дряхлое тело, сгорбившееся под бременем старости и учености, выпрямись, чтобы взяться за дело!

Входит Лоренцо.

Лоренцо. Филиппо, ты ли просишь милостыни на углу этой улицы?

Филиппо. Я прошу милостыни у правосудия людей: я нищий, алчущий правосудия, и честь моя — в рубище.

Лоренцо. Какие же перемены должны совершиться в мире и в какие новые одежды облекается природа, если под маской гнева скрылся великолепный, спокойный лик старого Филиппо! О мой отец! На что ты жалуешься, по ком роняешь ты на землю драгоценнейшие жемчужины в мире, эти слезы человека без страха и упрека?

Филиппо. Мы должны избавиться от Медичи, Лоренцо. Ты сам тоже Медичи, но только по имени; если я хорошо тебя понял, если я был невозмутимым и дружелюбным зрителем мерзкой комедии, которую ты играешь, пусть вместо фигляра теперь появится человек. Если когда-нибудь ты был честен, будь честен и теперь. Пьетро и Томазо в тюрьме.

Лоренцо. Да, да, знаю.

Филиппо. Это ли твой ответ? Это ли твое истинное лицо, человек без шпаги?

Лоренцо. Что ты хочешь? Скажи, я отвечу.

Филиппо. Действовать! Но каким образом? Не знаю. Какое средство пустить в ход, какой рычаг подвести под эту цитадель смерти, чтобы поднять ее и сбросить в реку? Что делать, какое принять решение, к кому пойти? Я еще не знаю. Но действовать, действовать, действовать! О Лоренцо! Время пришло. Разве ты не опозорен, разве не смотрят на тебя, как на собаку, как на человека без сердца? Если, несмотря ни на что, дверь моего дома была открыта для тебя и сердце мое — тоже, если я протягивал тебе свою руку, то говори, и я посмотрю, не ошибся ли я в тебе. Не говорил ли ты мне о человеке, которого тоже зовут Лоренцо и который скрывается вот за этим Лоренцо? Этот человек — не любит ли он свою родину, не предан ли он своим друзьям? Ты это говорил, и я поверил. Говори, говори, время пришло.

Лоренцо. Если я не таков, как хотелось бы вам, пусть солнце свалится мне на голову.

Филиппо. Друг, смеяться над стариком, полным отчаяния, — это приносит несчастье; если ты говоришь правду, за дело! Ты давал мне обещания, которых не нарушил бы сам бог, и ради этих обещаний я и принимал тебя. Роль, которую ты играешь, — мерзкая, грязная роль, даже блудный сын не согласился бы играть ее во дни своего безумия, и все же я тебя принимал. Когда ты проходил и камни вопияли, когда от каждого твоего шага разливались потоки человеческой крови, я называл тебя священным именем друга, я старался быть глух, чтобы верить тебе, я старался быть слеп, чтобы любить тебя; я позволил тени твоей дурной славы омрачить мою честь, и дети мои усомнились во мне, видя на моей руке мерзкий след прикосновения твоей руки. Будь честен, потому что я был честен, действуй, потому что ты молод, а я стар.

Лоренцо. Пьетро и Томазо в тюрьме? Всего только?

Филиппо. О небо и земля! Да, всего только. Почти ничего. Двое детей, родных моих детей, должны сесть на скамью воров. Две головы, которые я целовал столько раз, сколько у меня седых волос и которые завтра утром я увижу пригвожденными к воротам крепости; да, всего только, больше ничего, право!

Лоренцо. Не говори со мною так; меня терзает тоска, рядом с которой самая темная ночь покажется ослепительным светом. (Садится рядом с Филиппо.)

Филиппо. Дать погибнуть моим детям, ведь это же невозможно, понимаешь! Если бы мне оторвали руки и ноги, то оторванные куски моего тела сползлись бы вновь, как куски змеи, и восстали бы для мщения! Мне все это так близко знакомо. Совет Восьми! Трибунал, состоящий из мраморных статуй, лес призраков, над которым проносится порой мрачный вихрь сомнения; они встрепенутся на миг и разрешатся словом, на которое нет суда. Слово, одно лишь слово, о совесть! Эти люди едят, спят, у них есть жены и дочери! О, пусть они убивают и режут, но только не моих детей, только не моих детей!

Лоренцо. Пьетро — мужчина; он не станет молчать, и его освободят.

Филиппо. О мой Пьетро, мой первенец!

Лоренцо. Возвращайтесь домой, сидите спокойно или, еще лучше, — уезжайте из Флоренции. Я за все ручаюсь вам, если вы уедете из Флоренции.

Филиппо. Я — в изгнании! Встретить мой смертный час на постели постоялого двора! О боже! И все это из-за слова какого-то Сальвиати!

Лоренцо. Знайте, Сальвиати хотел соблазнить вашу дочь, но не для себя одного. Алессандро — с ним заодно; на ложе Сальвиати он берет дань с проституции.

Филиппо. И мы не будем действовать! О Лоренцо, Лоренцо! Ты — ты твердый человек; говори же, я слаб, и все это слишком близко моему сердцу. Видишь, я изнемогаю! Я слишком много размышлял в этой жизни, я слишком долго кружился в одну сторону, словно лошадь в виноградной давильне; я больше не гожусь для битвы. Скажи мне, как ты думаешь; я так и поступлю.