Герцогиня де Ланже

Он слушал, покусывая сигару.

— Когда вы пожелаете уйти, — сказал он, — предупредите меня.

— Но я хотела бы остаться.

— Это не входит в мои планы!

— Постой, сигара неровно обрезана! — воскликнула она, выхватывая сигару из губ Армана и жадно затягиваясь ею.

— Ты будешь курить? — спросил он.

— Ах, я буду делать все, что тебе угодно.

— Так вот, уходите отсюда, сударыня!..

— Я повинуюсь, — прошептала она со слезами.

— Вам придётся завязать себе глаза, чтобы не видеть, какой дорогой вас повезут.

— Я готова, Арман, — сказала она, завязывая себе глаза платком.

— Вы что-нибудь видите? — Нет.

Он тихонько опустился перед ней на колени.

— Ах, я все слышу, — сказала она, невольно наклоняясь к нему пленительным движением, уверенная, что суровое испытание кончилось. Арман хотел поцеловать её в губы. Она потянулась навстречу.

— Сударыня, вы все видите.

— Но я немножко любопытна.

— Значит, вы и теперь меня обманываете?

— Ну что ж, — вскричала она в бешенстве, с видом оскорблённого величия, — снимите повязку, милостивый государь, и проводите меня, я не открою глаз.

Поверив искренности этого гневного восклицания, Арман повёл герцогиню, а она, верная своему слову, честно зажмурила глаза; отечески взяв её под руку и поддерживая при подъёмах и спусках, Монриво ощущал трепетное биение её сердца, внезапно охваченного любовью. Г-жа де Ланже, счастливая возможностью говорить с ним без слов, не скрывала своих чувств, но Арман остался безучастным, и на нежное пожатие её пальцев рука его ничего не отвечала. Долгое время они шли рядом, затем он велел ей идти вперёд, и, повинуясь ему, она заметила, как бережно он придерживал её платье, не давая ему зацепиться, когда они проходили через какую-то узкую дверь. Г-жу де Ланже растрогала его заботливость, — она все ещё изобличала любовь. Но это было как бы последнее прощание Монриво, ибо он покинул её, не сказав ни слова. Ощутив тёплую атмосферу комнаты, герцогиня раскрыла глаза. Она оказалась в будуаре графини де Серизи, перед камином, совершенно одна. Её первым побуждением было привести себя в порядок; она быстро оправила платье и восстановила изящество причёски.

— Вот вы где, дорогая Антуанетта, а мы-то вас ищем повсюду! — воскликнула графиня, заглянув в дверь будуара.

— Я зашла сюда подышать свежим воздухом, — объяснила герцогиня, — в гостиных нестерпимо жарко.

— Прошёл слух, что вы уехали, но мой брат Ронкероль уверяет, что видел ваших слуг в прихожей.

— Душенька, я совсем разбита, позвольте мне отдохнуть здесь. И герцогиня опустилась на диван.

— Что с вами? Вы вся дрожите. Вошёл маркиз де Ронкероль:

— Боюсь, герцогиня, как бы с вами что-нибудь не приключилось по дороге. Я только что видел вашего кучера, он пьян как стелька.

Не отвечая, герцогиня смотрела на камин, на зеркала, пытаясь угадать, каким путём она сюда попала; странно и дико было оказаться на весёлом балу после той ужасной сцены, перевернувшей всю её жизнь. Её охватила нервная дрожь.

— У меня расстроены нервы от предсказаний господина де Монриво, — сказала она. — Хоть это и шутка, я все же хотела бы знать, будет ли меня тревожить и во сне секира лондонского палача. До свидания, дорогая. До свидания, маркиз.

Она прошла по залам, выслушивая мимоходом любезности поклонников, показавшиеся ей жалкими. Она поняла, как ничтожно светское общество, если она, такая слабая, такая ничтожная, была в нем королевой. Что значили эти людишки в сравнении с тем, кого она любила всем сердцем, кто вырос в её глазах до грандиозных размеров, прежде приниженный ею, а теперь, может быть, чрезмерно возвеличенный? Взглянув с невольным любопытством на ожидавшего её лакея, она увидела, что он совсем сонный.

— Вы не уходили отсюда? — спросила она.

— Нет, сударыня.

Садясь в карету, она обнаружила, что кучер действительно пьян; это испугало бы её во всякое другое время, но сильные жизненные потрясения исцеляют от мелких страхов. Впрочем, она доехала без всяких происшествий. Дома она почувствовала себя совершенно перерождённой, во власти новых, неизведанных волнений. Отныне для неё существовал только один человек на свете, — вернее, только для него ей хотелось жить. Если физиологи могут легко определить любовь, основываясь на законах природы, то моралистам гораздо труднее это сделать, когда они хотят проследить все формы её развития в человеческом обществе. Тем не менее, несмотря на ереси бесчисленных сект, нарушающих единство любовной религии, можно провести через все их доктрины ясную и чёткую линию, неуклонную при всех спорах, и, применив её, объяснить кризис, который испытала г-жа де Ланже, подобно почти всем женщинам. Она ещё не любила, ею владела страсть.

Любовь и страсть — различные душевные состояния, хотя их постоянно путают поэты и светские люди, философы и глупцы. Любовь предполагает ответное чувство, уверенность в неизменном счастье и настолько постоянные взаимные наслаждения, настолько полное слияние душ, что возможность ревности исключена. Обладание становится средством, а не целью; неверность заставляет страдать, но не отчуждает; волнение и пылкость чувств не возрастают и не убывают, душа непрестанно ощущает счастье; раздуваемое божественным дыханием, желание длится до беспредельности, окрашивая время одним цветом; жизнь становится лазурной, как безоблачное небо. Страсть — это лишь предчувствие любви, лишь тоска страждущей души по бесконечности. Страсть — надежда, которой, быть может, не суждено оправдаться. Страсть — это и страдание и перелом чувств; страсть потухает, когда угасает надежда. Нет бесчестья в том, что мужчины и женщины испытывают много страстей и увлечений: так естественно стремиться к счастью! Но любовь бывает в жизни только одна. Итак, все споры о чувствах, письменные или устные, сводятся к двум вопросам: страсть ли это? любовь ли это? Не познав наслаждений, которые укрепляют любовь, любить нельзя, и потому герцогиня попала под иго страсти; она предавалась испепеляющим волнениям, невольным расчётам, неутолённым желаниям — всему, что выражается словом страсть: она страдала. В её смятенной душе вздымались бури тщеславия, самолюбия, гордости, высокомерия, все разновидности эгоизма, соединённые вместе. Она сказала мужчине: «Я люблю тебя, я твоя!» Возможно ли, чтобы герцогиня де Ланже произнесла такие слова напрасно? Она должна или быть любимой, или отречься от своей общественной роли. На своём сладострастном ложе, ещё не согретом сладострастием, она томилась и металась, повторяя: «Я хочу быть любимой!» Ещё не утраченная вера в себя давала ей надежду на успех. Герцогиня была уязвлена, надменная парижанка унижена, женщина грезила о радостях любви, и природа, мстя за потерянное время, распаляла её воображение неугасимым жаром любовных наслаждений. Она почти достигала чувства любви, ибо среди мучительных любовных сомнений находила счастье уже в том, что могла сказать себе: «Я люблю его». И Бога и весь мир она готова была повергнуть к его ногам. Монриво стал теперь её божеством. Следующий день она провела в каком-то душевном оцепенении, перемежающемся с невыразимыми волнениями плоти. Она написала множество писем и все их изорвала, она строила тысячи невероятных предположений. В тотчас, когда, бывало, Монриво посещал её, у неё явилась надежда, что он придёт, и она замерла в сладостном ожидании. Все её чувства обратились в слух. По временам она закрывала глаза и напряжённо прислушивалась к самым отдалённым звукам. Порою она мечтала иметь силу опустошить все пространство между собою и возлюбленным, чтобы в полной тишине различать звуки на огромном расстоянии. В этой сосредоточенности тиканье маятника раздражало её, точно зловещее бормотание, и она остановила часы. В гостиной пробило полночь.

— Боже мой! — прошептала она. — Какое счастье было бы увидеть его здесь! А ведь он приходил сюда когда-то, пылая страстью. Голос его звучал в этом будуаре. А теперь здесь так пусто!

Вспоминая, как она разыгрывала тут сцены обольщения, которые и привели их к разрыву, она долго плакала, терзаясь отчаянием.