В день смерти Его

- Помнишь «обезьяньего капитана»? - вдруг спросил Гриша.

- Еще бы, - сказал я. - Мы познакомились в Эйлате.

- А его судно помнишь?

- Помню. Гроб, годился для прогулок вдоль побережья и только; он на нем отправился за обезьянами то ли в Абиссинию, то ли еще куда. А что? Есть новости?

- Никаких, - ответил Гриша. - Я о нем сегодня расспрашивал. Пропал без вести со своей посудиной.

- А обезьяны? - лениво спросил я. - Обезьяны тоже пропали без веси?

Он должен был привезти обезьян, а вот зачем, я не помнил. Кажется, для каких-то исследований, в общем, что-то в этом роде. Колоритное было путешествие.

- Никто не знает даже, добрался ли он до места, - сказал Гриша.

- Добрался, - сказал я.

- Откуда ты знаешь?

- Знаю, - сказал я. - И обезьян купил. А на обратном пути его судно потерпело крушение. Он теперь в одиночку гребет домой. Правда, о полном одиночестве говорить не приходится. Груз ему удалось спасти. И сейчас он с обезьянами плывет домой: ему обещали за них крупную сумму, а они над ним издеваются. Но он не сдается. Капитан - один на один с вечностью, он да обезьяны. Так и плывет. Правда, за время пути он слегка повредился в уме, иногда ему кажется, что у него растет хвост. Но он не складывает оружия. Таким и должен быть настоящий человек.

- Послушай, - сказал Гриша. - Ты пистолет не продал?

- Не продал.

В шестом часу мы возвращались через наше поле домой, и, естественно, рядом семенил старичок, тот самый, у которого в Штатах племянник Билли. Старикан рассказывал нам, с какой нищеты начинал его Билли, как перебивался с хлеба на воду, зато теперь он - важная персона, с ним приходится считаться. Билли прислал ему свое последнее фото, и старик показывал его нам: Билли сидел в позе роденовского «Мыслителя», и жирный его подбородок фалдами свисал между пальцев. На дворе было сорок пять градусов, и я подумал, что никаких бы денег не пожалел, чтобы в такой вот день встретить Билли и, ни слова не говоря, съездить ему по роже. И тогда мимо проехала большая машина, обдав нас ржавой пылью.

- Это он, - сказал Гриша.

- Ты думаешь? - как дурак сказал я.

Он не ответил и правильно сделал: эту машину, огромный десятиколесный американский «уайт», я узнал бы даже в аду, как узнал бы и его водителя; он всегда во время езды беспечно высовывал из кабины ногу, обутую в сандалию. Глаза у Гриши еще больше сузились, лицо окаменело; мы шли молча, старик и тот примолк; и, как обычно, не прекращая тихо ворчать и ощетинив шерсть на загривках, полукругом за мной шли собаки, ведомые лишь им одним понятной ненавистью.

Мы вошли в барак; Лена стояла у плиты, а маленькая Леночка сидела на кровати, в одной руке держа булку с колбасой, а в другой - плитку шоколада. Гриша не успел ничего сказать, только взглянул на Лену, и она тут же все поняла.

- Он привез шоколад ребенку, - сказала она. - И кое-что поесть. По-твоему, мне не нужно было брать?

Гриша подошел к дочке и осторожно вынул у нее из рук шоколад и булку. Леночка сразу захныкала.

- Пойди погуляй с ребенком, - сказал он мне.

Я стоял в нерешительности. Я видел лицо Лены и ее умоляющий взгляд: она думала, от меня что-то зависит.

- Пойди погуляй с ребенком, - тихо повторил Гриша.

Он подошел ко мне и слегка ударил в грудь.

- Ты-то ведь понимаешь, что не хлебом единым жив человек, - сказал он. - Ты, католик!

Я взглянул на него, но он уже не видел меня. Я взял на руки Леночку и вышел. Мы направились к морю, но там было пусто. Маленькая Леночка весила уже вполне прилично, нести было неудобно, и я поставил ее на песок.

- Ну, Лена, - сказал я, - построй из песка дворец. Или дом.

- Не хочу дворец, - раскапризничалась она. - Хочу домой.

- Зачем домой? - сказал я. - Ты уже взрослая барышня. Давай погуляем.

- Хочу домой, - упрямо повторила она.

Были бы у меня деньги, я купил бы ей мороженое или еще что-нибудь в этом роде, а так мне было нечем ее развлечь. Я беспомощно озирался по сторонам, и тут меня осенило.

- Пойдем, Лена, - сказал я. - Я покажу тебе собаку.

- Не хочу собаку!

- Да ты знаешь, какую собаку? - сказал я. - Она большая, как медведь. Как Михайло Михайлович. Потому что по-настоящему она - медведь. Но немножко похожий на собаку. Хочешь мишку?

- Мишку хочу, - сказала Леночка.

- Ну так пошли.

Я осторожно сжал маленькую лапку, и мы пошли по берегу моря. Под ногами хрустел песок; мы шли мимо кое-как привязанных рыбачьих лодок; поверх них были перекинуты сети - их тоже достал хамсин. Я глянул на небо, нигде не было никаких признаков, что хамсин завтра кончится, сломается, как здесь говорили. Небо было как бы задымленное, темное, и мертвое море лежало недвижно, словно раздавленное вековым гнетом. Я вдруг вспомнил, как сказала мне одна женщина: «Я хочу быть как море, хочу жить вечно». Она-то могла так говорить, ей ни разу не довелось здесь побывать.

- Далеко еще? - спросила Леночка.

- Теперь близко, - ответил я. - А тебе не стыдно спрашивать? Ведь твой папа - летчик, ну-ка подумай, сколько он километров пролетел в своей жизни.

- Зато теперь не летает, - хитренько сказала она.

- Так будет летать.

- Когда?

Я стиснул ее ручку.

- Сама у него спроси, - сказал я.

И вот мы шли вдоль шеренги домов, в которых должны бы жить куклы. Я сразу его увидел, мы заметили друг друга одновременно. Он подбежал, а точнее, одним мощным прыжком, словно выпущенный из катапульты, подскочил ко мне, чуть не сбив с ног, но я выдержал его натиск.

- А вот и мишка, - сказал я. - Михайло Михайлович.

- Какой большой! - воскликнула Леночка.

- Я же тебе говорил, - сказал я. - Это мишка. - Я обхватил руками горячую собачью морду и тихонько шепнул: - Ты - единственный пес, который ко мне хорошо относится, да? Один-единственный. О, Бога ради, не думай, что я пьян. Мы немного выпили с Гришей, но это неважно. Как только у меня появятся деньги, я приду тебя украсть. Мы смоемся отсюда, и ты останешься у меня навсегда.

- Что ты говоришь мишке? - спросила Леночка.

- Так, болтаем о том о сем.

Я присел у забора и закурил, одну сигарету, потом другую. Я смотрел, как играет с Михайлой Михайловичем маленькая Лена, как пытается опрокинуть пса на землю, и пес милостиво позволяет ей это, и дал слово, что когда-нибудь обязательно украду его. И пусть мне самому будет нечего жрать, но я все равно буду таскать за собой с одного на другой край света эту большую, лохматую и горячую тушу, этого пса, одарившего меня своим расположением. А потом мы вернулись домой. Гриша уже сидел у барака и курил.

- Ну как, Гриша? - спросил я. - Помирились?

- Нет, - ответил он.

- Ночь вас помирит.

- Может быть. Сходи посмотри, как она там.

Я вошел в барак; Лена лежала на кровати. Я никогда меж них не встревал, но сегодня, по-моему, он хватил через край. Лицо у нее было распухшее, в синяках. Он это умел: накрутит ее волосы на кулак, так что она не может шевельнуться от боли, а другим кулаком молча ее валтузит. Лена осторожно повернулась ко мне.

- Вот за что? - сказала она. - Что взяла ребенку поесть? Так ведь не себе же.

Я стоял и молча глядел на нее, в углу валялась растоптанная шоколадная плитка. Я машинально наклонился и поднял ее. Потом снова посмотрел на заплаканное, разбитое лицо Лены.

- Все будет хорошо, Лена, - сказал я.

- Слишком часто это говорите. Вы с Гришей.

- Все будет хорошо, - повторил я, глядя на липкую массу в руке. Я уже знал, что так оно и будет.

Я подошел к Лене и протянул руку, мне хотелось ее приласкать, но она отшатнулась и забилась в угол кровати: как собака, которая шарахается от палки; Лена меня боялась. Да, я уже знал, что ничего другого не остается. Я вышел из барака и присел рядом с Гришей. У меня в руке таяла проклятая шоколадная плитка, а бросить ее почему-то мне было неловко. Иногда человек сам себя не понимает, и это плохо.