Поднимается ветер…

— Да не буду, — Марта, подобрав юбку, пошла следом за монахом. Сапоги увязали в снегу по верхний край голенища. — Что его так скрутило-то?

— Понять нужно, куда след ведет, — невнятно объяснил Лысый. Марта встала рядом со своей кобылой, со скуки разглядывая присыпанный снегом орешник. Высокие хлысты торчали как-то странновато, словно палки, воткнутые в землю. Приглядевшись, баронесса поняла, что они высохли на корню. Высохли и ветви одинокой ели, торчавшие в сторону полянки. Унылые желтоватые пятна на поредевшей хвое… Недоброе дело сотворили в этом лесу. Брат Жан наконец пошевелился. Слепым взглядом он обшарил лес и вскинул руку, указывая на восток. Не к Мариссель: туда было бы на юг. Монах, кажется, собирался идти напролом через лес, и Марта шагнула к нему, но на предплечье легла тяжелая лапа Красноносого. Судя по рукам и обветренной широкой физиономии, брат еще недавно был рыбаком.

— Нет, госпожа, не тревожьте его. Мы следом поедем, а он пусть идет. Верхом ему сбиться недолго…

— Да уж как скажете, — буркнула Марта. За бледненького монаха сердце болело, как за родного — вон, забрел уже в сугробы по пояс, небось, полны сапоги снега набрал, но не спорить же с Блюдущими: как ни крути, а им виднее. Следом за братом Жаном, идущим по следу с целеустремленностью охотничьей собаки, ехали не меньше часа. Вдали уже показались крыши деревни — Марта пока не могла сообразить, какой. Может, Тольбе, может, Ахель. Молодой монах вдруг остановился и замер столбом. Только тогда Лысый подъехал к нему вплотную и попытался втащить в седло. Едва не уронил, бестолочь старая. На помощь пришел Эгберт и забрал полубесчувственного брата Жана к себе в седло. Въехали в деревню. Особого переполоха не произвели: большинство жителей видали баронессу несколько раз в год, когда приезжали на торги. Устроено здесь все было вполне обычно: небольшая площадь в середине деревни, на ней маленькая беленая церковь, здание с зеленой крышей — управа, двухэтажный каменный дом старосты с петухом на флюгере… На площади стояла и единственная на всю деревню таверна, она же постоялый двор, она же читальня. К таверне и поехали: брата Жана нужно было уложить в постель. Навстречу вышел староста, которому уже донесли, что приехали важные гости.

Староста как староста, такой же обычный, как и деревня Тольбе. Рыжий, пузатый, в длинной темно-красной котте: видать, успел принарядиться. Плащ, на редкость добротный, не с кроличьим мехом, как обычно, а с чернобуркой, висел на сгибе руки и полами загребал снег. Видать, богато жили в Тольбе, что чернобурку валяли по земле…

— Добро пожаловать, госпожа баронесса, — в пояс поклонился староста. — Чем обязаны?

— А ничем хорошим, — прямо сказала Марта. Что-то ей в старосте не понравилось. Наверное, короткий испуганный взгляд, брошенный на троицу монахов. Эгберт помог баронессе спешиться, и она шагнула по вычищенной от снега брусчатке. — Пойдем, староста, в управу, говорить будем. Братья, вы со мной?

— Да, — ответил слегка ободрившийся брат Жан. Вот уж кому бы лечь да отдыхать, но если сам хочет…

— Как тебя зовут, староста?

— Петер Массе, ваша милость.

— Вот что, метр Массе… Вели-ка из таверны притащить обед на пятерых, — Эгберт обиженно скривился, — и вина горячего побольше. А остальных пусть устроят, и лошадей поставьте на конюшню.

— Да, ваша милость, все сделаем лучшим порядком…

В управе было чистенько. Добротная надежная мебель, основательная, как жители баронства, присыпанные свежими опилками полы, яркие клетчатые занавеси на окнах. Марта прошла в комнату с камином, сама пододвинула себе стул поближе к теплу и вытянула ноги. Молоденького монаха тоже устроили поближе к камину, остальные сели за длинный широкий стол. Баронесса пока молчала. Пусть говорят Блюдущие Чистоту, это их дело, а она послушает.

— Метр Массе, — начал Лысый. — Не хотите ли вы нам что-нибудь рассказать?

— Что? — исподлобья посмотрел на монаха староста. Рыжие кустистые брови почти прикрывали узкие глазки. — По вашему ведомству? Ничего не могу сказать.

— Ложь, метр Массе, плохое начало для беседы, — вздохнул брат Жан. Говорил он негромко, но вполне уверенно. Может, так даже было лучше — иногда чем тише говоришь, тем внимательнее слушают. — Никогда не лгите тем, кто может отличить ложь от правды. Вы же знаете, что некоторые жители Тольбе отступили от веры и закона. Зачем вы их покрываете? Сам вы не из них…

— Баронесса, ваша милость, что он такое говорит? — подскочил со стула Петер.

— Почему?

Если бы Марта сама не видела синие трупы со льдом в глазницах, черный снег на поляне и брата Жана, ковылявшего через сугробы к дороге на Тольбе, она поверила бы старосте. Теперь — не верила.

— Скажи-ка мне, метр, у тебя люди в зиму не пропадали?

— Нет, ваша милость, с чего бы, зима теплая, волков нет…

— А если по спискам пересчитаю?

— Ну, некоторые уехали.

— Сколько? — спросила Марта. — И куда?

— Так ведь не все ж докладываются! Кто к купцам нанялся, кто в море ушел…

— Скольких нет дома? — повторила вопрос Марта.

— Троих, — ответил метр Массе. Марта кивнула. Три трупа на берегу, трое отсутствующих. Хорошее совпадение. Может, конечно, все трое и ушли с караванами или подались на корабли, да только почему трое — не двое, не пятеро, не шестеро?

— Опиши их. Всех троих.

— Дерк Ниссе. Высокий такой, под притолоку, рыжий. Кузнецу помогал. Собирался в порт Бру, наняться там в подмастерья. Витус Схаутен. Этот пониже, но тоже рыжий… да у нас полдеревни рыжих, ваша милость. На носу бородавки. И Ян Схаутен, двоюродный ему брательник. Лопоухий такой, уши — как ручки у кастрюли. Баронесса Брулен еще раз кивнула. Все сошлось. Соврать в описаниях староста не сумел или не решился, зная, что все будет проверено. Двое рыжих, и один лопоухий. Именно те, кого нашли в устье Ролены.

— Очень хорошо. А теперь рассказывай, кто в лесу богохульные обряды творит! Да не юли! Братья тебя насквозь видят, брехуна…

Массе икнул, сглотнул, вздохнул — и принялся рассказывать, опасливо косясь на монахов.

В последнюю зимнюю седмицу Саннио работал в личной библиотеке герцога, в которую ему обычно доступа не было. Только трижды его туда пускали, и дважды — для приватной выволочки, на третий же раз Гоэллон велел разложить свитки и книги согласно описи.

— Обычно я делаю это сам, но сегодня у меня нет времени, а вам уже, кажется, можно доверить подобную работу, — сказал герцог. — Я буду работать в кабинете, если что-то покажется неясным, сначала спросите, а потом уж делайте. Секретарь знал, что делает герцог: пишет в Брулен, Скору и Кертору. С обучением было уже почти покончено, оставались лишь мелочи, Гоэллон собирался выставить троицу из дома вон как можно скорее. Сразу по получению ответов, то есть, не позже середины девятины Святого Окберта, тем более, что эта девятина традиционно считалась подходящей для дальних путешествий. Святой Окберт, покровитель путешественников, не позволяющий заблудиться и сбиться с дороги, должен был помочь троице почти готовых предсказателей добраться без трудностей. Святой Окберт и личная гвардия герцога… Хотя граф Агайрон и выхлопотал для трех отпрысков мятежников королевское помилование, чем окончательно убедил Саннио в том, что граф — хороший человек, хоть и враждует с Гоэллоном, но нельзя было испытывать терпение его величества, по-прежнему позволяя подросткам жить в столице. Таково было высказанное на словах пожелание короля. Три, четыре седмицы — и с ними придется проститься; наверняка на долгие годы. Когда на трон взойдет король Араон, может быть, троим будет позволено вернуться в родные земли. Троим, но скорее — двоим, едва ли девица Къела не выйдет к тому времени замуж в Брулене, куда ее отправляют. Скорее уж, в графство вернутся ее сыновья.

Может, будет позволено, а может — и нет, неизвестно, да и король пока что был в добром здравии, а принцу Араону пятнадцать лет. Десяток, два десятка лет изгнания; но все же король позволил детям сохранить жизнь и родовые фамилии. Агайрон хоть и собственноручно привез в дом герцога королевскую грамоту с едва просохшими чернилами, но рассказа о том, как прошел разговор, Саннио не услышал: герцог выгнал секретаря вон. Дверь была прикрыта не слишком плотно. Впрочем, слуху секретаря Васта и дубовая дверь не могла служить помехой. Он отлично слышал, как скрипит перо, как герцог шепотом бранится и срывает с доски ткань, берет другую доску, снова пишет, потом дергает за шнур, чтобы вызвать слугу. Дзинькает крышка чайника, льется в чашку струя — значит, Гоэллон пьет огандский чай, по своему обыкновению, с молоком и солью. Саннио один раз попробовал жутковатый напиток, и его едва не стошнило, а герцог объяснил, что в Брулене это пьют еще и с топленым салом, после чего впечатлительный секретарь все-таки расстался с завтраком, а герцог долго смеялся и спрашивал, как же это у юноши получалось осматривать и вскрывать трупы, но не получилось выслушать о невкусном напитке.