Поднимается ветер…

Печати слетели, рассыпавшись кучкой бурого пепла, футляр раскрылся повдоль, и выпал лист бумаги, скрученный трубочкой. Бумага была огандская, дорогая — почти белая и с тиснением по центру. Саннио по привычке посмотрел на подпись и позорнейшим образом присвистнул, как беспризорник — впрочем, Гоэллон и на это не обратил внимания, все водил пером по туго натянутому листу ткани, периодически грыз уже растрепавшийся его кончик, смотрел за окно и вновь писал. Его Святейшество патриарх Собраны. Собственноручно начертать изволил. Саннио бездумно прижал ладонь правой руки к сердцу и, проникшись почтением перед писанием пастыря пастырей, начал читать, что же изволил начертать патриарх. Дочитав до конца, юноша начал сначала, и даже сам не заметил, как начал мурлыкать себе под нос привязчивую модную песенку. Нужно было остановиться, оторваться от свитка и пересказать суть послания герцогу, но глаза так и бегали от начала к концу послания и обратно.

— С вашим музыкальным слухом, мой дорогой Саннио, петь можно только будучи брандмейстером. Вместо пожарного набата, — вернул его с небес на землю голос герцога. Вообще-то слух у юноши был, да и голос не самый противный, но, надо понимать, не во вкусе Гоэллона. Саннио быстро закрыл рот. — Что вы там такое прочитали, что начали мычать недоенной козой?

— Простите, герцог. Ничего особенного. Просто его святейшество патриарх Собраны категорически отказывается участвовать в церемонии отречения. И еще пишет, что запрещает любому священнику любой епархии, входящей в Церковь Собраны, освящать этот обряд. Под угрозой отлучения. Саннио внимательно смотрел на господина. Светловолосый герцог слегка склонил голову к плечу, как обычно, когда внимательно слушал; грыз кончик пера и улыбался. Юноша так надеялся, что Гоэллон хотя бы удивится — это же полное крушение всех планов, огромная беда и страшная угроза для учеников. Король не отпустит их без отречения! Что же теперь будет? Их арестуют и казнят? Стража придет в дом герцога и заберет Керо, Альдинга и Бориана в тюрьму?! Господин даже бровью не повел. Как нарочно.

— А не соизволил ли патриарх объяснить свое решение?

— Соизволил, герцог. Он пишет, что отказ от имени родителей есть наигнуснейшее преступление перед Сотворившими и смертный грех, а потому не позволит детям погубить свои души. Как духовный отец всех верующих и так далее.

— Всегда любил отцов Церкви за последовательность и методичность, — улыбнулся Руи. — Сто пятьдесят лет назад это не считалось преступлением. Сто лет назад не считалось. В триста семьдесят третьем году, едва ли не в эти же дни, состоялось отречение Эдмона Гэллара, отец которого изрядно нагрешил перед короной. А в триста восемьдесят третьем году — извольте, смертный грех.

— Что же теперь будет? Гоэллон указал взглядом на механические часы в углу.

— Через треть часа состоится урок. Столь ненавидимая вами онейромантия. Потом — фехтование, и, между прочим, не с Кадолем, а с новым учителем — Кертором. Потом — обед. Кстати, у вас на столе лежит расписание на эту седмицу. Что, она уже прошла, а и я не заметил?

— Герцог!

— Да, Саннио? — Насмешки на физиономии господина хватило бы на три изображения Противостоящего, который, как известно, «лукав и ехиден», а вот тревоги или волнения там вовсе не присутствовало.

— Но что же будет с нашими учениками?!

— Два урока и обед, Саннио. У вас есть иные варианты?

— Вы шутите, а патриарх… их же теперь… а вы… — секретарь вскочил, захлебываясь от негодования. Нельзя же так! Так… равнодушно!

— А я шучу, — кивнул Гоэллон. — Если я буду прыгать той самой уже помянутой козой, или козлом, что для меня более естественно, если я буду кричать и волноваться, через уже помянутую треть часа в доме будет стоять рыдание, слышное и на середине площади. Думаю, что вы отстрадаете и за себя, и за меня, и за Магду. Которой, кстати, знать о письме патриарха необязательно. Так что сядьте, возьмите себя в руки. Можете выпить чернил.

— Зачем?! — Может быть, герцог сошел с ума? Говорят, такое бывает — от слишком уж неприятной неожиданности люди в одночасье лишаются рассудка…

— Это вас отвлечет от дум о письме.

Саннио едва не зашипел от возмущения, как плита, на которую пролилось молоко, надулся, желая сказать что-то умное и правильное, и вдруг плюхнулся на свой стул, запустил руки в волосы и принялся хохотать. Наверное, его было слышно и на той самой середине площади, но — какая разница, если отпустило, стало просто весело и совсем не страшно. Юноша просто представил, как пьет чернила — мелкими глотками, как Альдинг воду, а потом пытается избавиться от пятен на губах, но не удается, и он щеголяет рядом темно-синих зубов, пугая Магду. Вот уж зрелище так зрелище!

— Я вижу, подействовало, ну и отлично. Следующий раз, услышав нечто подобное, вспоминайте про чернила. Теперь давайте думать. Что мы можем сделать? «Мы — так мы, — удивляться, волноваться или смеяться Саннио уже не мог. — Хотя толку от меня…».

— Я думаю, что переубедить его святейшество невозможно. Не может же он отменить собственный указ. Нужно обойтись без Церкви. Его величество король… — секретарь передернулся. — Он их, конечно, не помилует. Простите, герцог, но я не хочу тратить ваше время на свои глупости. То, что я придумываю с трудом, вы знаете заранее.

— Не помилует? Может быть, нет, а может быть… Саннио, отправляйтесь переодеваться. Парадное платье, все прочее — как в тот раз, когда вы так неудачно развесили уши. Быстро, быстро…

— Мы едем к королю?

— Нет, — герцог усмехнулся. — Увидите. Саннио очень быстро и очень тщательно оделся, уложил волосы и был перед выходом из комнаты подвергнут досмотру Ванно, который поправил цепь на плаще, стряхнул одному ему заметную соринку с воротника и одобрительно кивнул. Герцог уже ждал во дворе. На сгибах плащ-капа из жесткой темно-серой ткани казался серебряным. Антрацитово-серый кафтан почти без отделки — хватало ряда пуговиц из стеклянно поблескивающего черного камня. Внутри каждого кабошона, кажется, уместилась шестилучевая снежинка, словно скользившая по поверхности при повороте камня. В ответ на любопытный взгляд Саннио, Гоэллон объяснил:

— Черный снежный сапфир. Вместо уже привычной Ласточки для Саннио оседлали незнакомого вороного жеребца, точно такой же ждал и герцога. Юноша вспомнил, что вообще-то на конюшне эти кони были. Он иногда видел, как конюхи их выводили на проминку, и любовался — из окна, но вовсе не мечтал сам оказаться наездником норовистой зверюги. Сейчас коней тоже принарядили, украсив вальтрапами с гербами. Герцог вскочил в седло, у секретаря с первой попытки ничего не вышло, и Анри схватил жеребца за удила.

— Постарайтесь не свалиться прежде, чем приедем, — не поворачиваясь, сказал герцог. — Впрочем, нам недалеко. Жеребец Саннио слушаться не пожелал, но терпеливо пошел шагом за собратом. Ехать было действительно недалеко — несколько улиц, и испытание кончилось.

Трехэтажный особняк, неуловимо схожий с домом герцога, пожалуй, выстроенный в то же время, был отгорожен не высоким забором, а аккуратно подстриженной живой изгородью. Дом был совсем недавно заново отштукатурен и выкрашен в два цвета — белый и серо-голубой. Над козырьком крыльца — герб, серебряная птица на синем поле. Особняк графа Агайрона, понял Саннио, с трудом вспоминая лишь однажды виданного первого министра. Тот, из-за которого все и вышло. Зачем теперь сюда приезжать?!

Графа пришлось ждать довольно долго. Гостиная на втором этаже, куда герцога и секретаря проводил мрачный пожилой слуга в темно-синем с белой отделкой платье, была неуютной. Стены были отделаны изразцами с гербами; юноша удивился — так уже, кажется, давно не делали. Холодно, безжизненно, а осенью, наверное, еще и сырость собирается… Кресло выглядело удобным, но, стоило Саннио в него сесть, как ему показалось, что в спину вбили пару гвоздей, а колени сами собою очутились возле ушей.

— Встаньте за моим креслом, и не придется мучиться, — негромко сказал герцог.