Поднимается ветер…

— Вы свободны, ваше высочество. Голубоглазый нахал подскочил с кресла, тряхнул светлой гривой и протопал к двери. Дробный стук каблуков ударил по ушам. Агайрон неодобрительно покосился на сапоги для верховой езды, в которых расхаживал по классу принц, но промолчал. С кого Элграс копирует половину своих невозможных манер, граф прекрасно знал: с двоюродного дяди Гоэллона, который, хоть и приходился принцам куда более дальним родственникам, активно участвовал в их воспитании. До недавних пор — участвовал, подумал министр. Теперь у герцога трое своих воспитанников, а король к нему несколько охладел, так что у Паука есть уйма времени для того, чтобы учить дурным манерам чужих детей, а не королевских отпрысков. Это и к лучшему. Пусть они и учатся сидеть на столах и подоконниках, расхаживать в неподобающей одежде, запрокидывать ноги на поручни кресел, пить из кружек и носить охотничьи костюмы во дворце, а сыновья короля уж как-нибудь обойдутся без этих ценных уроков. Граф повернулся к Араону.

— Не кажется ли вам, ваше высочество, — Агайрон с первого дня обращался к обоим мальчикам именно так, без неприличной фамильярности, — что ваш брат излишне увлечен вашим родственником? Араон встрепенулся, словно успел задремать в своем кресле, удивленно приподнял брови.

— Дядя, я не понимаю, кого вы имеете в виду. Министр обвел взглядом гостиную принцев. Просторная и светлая даже зимой, когда небо постоянно затянуто тучами, обставленная просто и удобно. Вдоль стен — стеллажи со свитками и книгами, над камином — поясной портрет его величества, вокруг широкого старинного стола — три кресла. Белый королевский цвет декоратор разбавил кремовым и бледно-голубым, так что комната казалась, пожалуй, слишком холодной, но из камина тянуло теплом. Изысканная скромность: то, что и подобает двум подросткам королевского рода.

Наследник терпеливо ждал, глядя на Агайрона. Руки были, как подобает, сложены на коленях — не то что у Элграса, который не знал, куда их девать. Граф давно собирался поговорить со старшим на ту неприятную тему, к которой уже подступил вплотную, но каждый раз что-то его останавливало. Первый министр опасался, что принц Араон или поймет его не полностью, или не согласится дослушать до конца, или вовсе решит, что Агайрон клевещет, и тогда отношения с разумным, но чувствительным и доверчивым мальчиком будут безнадежно испорчены.

— Я имею в виду вашего двоюродного дядю, герцога Гоэллона.

— А, — небрежно отмахнулся принц. — Ну да, Элграс его любит. И я тоже.

— Любовь к старшим родственникам заповедана нам Сотворившими, — кивнул министр, — однако ж, в любви не стоит забывать об опасностях.

Араон склонил голову к плечу — граф узнал и это движение, и тоже отметил его, как чужое, — и внимательно посмотрел на дядю. На этот раз в светло-карих, словно крепко заваренный огандский чай, глазах блеснули любопытство и тревога.

— Опасностях? А что тут опасного?

— Ваше высочество, вам никогда не казалось, что герцог больше уделяет внимание вашему брату, а не вам, наследнику короля?

— Казалось, — вздохнул принц. — Он его больше учит всякому… ну, там, ювелирному делу, разбираться в лекарствах…

«Лекарствах?!» — Агайрон вздрогнул, и это не укрылось от внимания племянника. Граф поспешно выпрямился и положил руки на поручни, но обмануть наблюдательного парня было не так-то просто.

— Дядя, что с вами? Вы побледнели. Здесь слишком холодно? Давайте пройдем в зимний сад!

— Нет-нет, ваше высочество, все в порядке. Меня огорчило услышанное от вас.

— Что я такого сказал? — длинные светлые ресницы испуганно дрогнули.

— Ничего недостойного, — успокоил племянника Агайрон. — Но нечто крайне тревожное. Достаточно ли много вы знаете о своем родственнике, герцоге Гоэллоне?

— Да, конечно, — кивнул принц. — Отец… его величество король ему полностью доверяет и всегда велит мне его слушаться.

— Разумеется, ваше высочество поступает всецело верно, выполняя пожелания своего отца. Однако я бы на месте вашего высочества насторожился, обратив внимание на то, сколько внимания герцог уделяет принцу Элграсу. Агайрон отлично знал, что братья с давних времен приучены состязаться между собой — сначала за внимание матери, потом — отца и преподавателей. Его величество Ивеллион считал, что это пойдет на пользу обоим сыновьям: младший будет тянуться за старшим, а старший не допустит, чтобы младший хоть в чем-то его превзошел. Поначалу Агайрону это казалось разумным, но когда выяснилась разница характеров Араона и Элграса, он уже жалел, что король поступил так, а не иначе. Братьев нужно было воспитывать раздельно. Младшего отправить в Скору или Агайрэ, где на него нашли бы управу или хотя бы избавили Араона от его влияния.

— Видимо, дядя считает его более достойным своего внимания, — вместо смирения в голосе звучала откровенная обида, и граф понял, что разговор состоится. Именно так, как ему нужно, именно в том направлении, которое он выбрал.

— Задумывались ли вы, ваше высочество, о причинах подобного внимания?

— Его все любят больше, — пожал плечами принц. — И герцог Алларэ тоже.

— Не все, — улыбнулся министр. — Но мы сейчас говорим не о герцоге Алларэ, а о герцоге Гоэллоне. На вашем месте я бы насторожился.

— Почему? — наконец-то спросил Араон.

— Некоторые обстоятельства жизни герцога Гоэллона заставляют думать, что он — не лучший наставник для вашего младшего брата.

— Какие? — юноша нетерпеливо заерзал в кресле.

— Знаете ли вы, что герцог Гоэллон был младшим в своей семье? У него был брат, старше его на пять лет, и сестра. Оба они погибли при довольно загадочных обстоятельствах, после чего единственный выживший наследник на два года покинул Собрану. Вероятно, отец отправил его в ссылку. О том несчастье известно не так уж много, но мать герцога умерла в тот же год, что и старшие дети, а герцог Ролан — спустя два года, хотя был еще в расцвете сил. Случившееся подкосило их обоих. Граф перевел взгляд с изумленно замершего Араона на резную столешницу. Карта мира, тщательно вырезанная в темном дереве. Эллона, Алларэ, Сеория — срединные земли Собраны. Скора — западный рубеж. Брулен — торговые врата. Наследство принца Араона, и только от него зависит, кто сядет на трон — он или его младший брат. Если старший будет достаточно разумен, если не позволит Элграсу вонзить себе нож в спину или подлить отравы в вино, то он станет королем. Хорошим королем, лучше своего отца и деда: принц — добрый, внимательный юноша, пожалуй, излишне мягкосердечный, но не трусливый.

— Дядя, вы хотите сказать, что это… герцог Гоэллон убил их?

— Ваше высочество, — качнул головой граф. — Я хотел сказать только то, что сказал. Все выводы вы должны сделать сами. Я ни в коем случае не хочу бросать тень на доброе имя герцога Гоэллона; я просто сообщил вам то, что следует знать.

Принц опустил голову, завесив лицо длинными прядями волос, и глубоко задумался. Агайрон смотрел на него, пытаясь догадаться, о чем сейчас размышляет Араон. Первый министр сделал все, что собирался, и все, что мог. Может быть, наследник будет осторожнее. В пятнадцать лет уже пора думать о своей судьбе и брать ее в собственные руки.

…он не мог попасться солдатам случайно! Попросту — не мог. Деревенька в северной оконечности Алайского горного хребта стояла достаточно уединенно, от Ублийского тракта ее отделял десяток миль проселочной дороги, шедшей через холмы. До ближайшего замка тоже было далеко. Два пристава и сопровождавшие их солдаты, все — в цветах Алларэ, попросту не могли заглянуть сюда случайно, да и не стали бы ненароком заехавшие, — скажем, на ночлег, — служивые обыскивать деревню. Проповедника искали, а, значит, кто-то его выдал. Среди тех, кто притворялся верными, нашелся предатель, отправивший донос в ближайший замок или в расположенный у тракта городишко Левер. Три дня он провел в деревне, отдыхая после долгого и трудного пути по зимней дороге, а на четвертый явились солдаты. Отсюда до замка — день пути верхом, до Левера — как раз два; это если на крестьянской лошади. У солдат кони намного лучше, так что могли успеть и из Левера. Удивило другое: с приставами не приехал священник. То ли в занюханном городишке не нашлось никого из Блюдущих чистоту или хотя бы Бдящих братьев, то ли монахи понадеялись на силу оружия и не захотели отправляться в путь по гололедице. Спасаться бегством было бесполезно. Перекрыта и дорога, и обе тропинки через холмы. Деревенька с коротким и обычным для герцогства Алларэ названием Ле притулилась на горном склоне. Вниз не уйдешь, а вверх, в горы, без снаряжения зимой отправится только безумец. Проповедник не стал прятаться. Поняв, что его ищут, он сам вышел навстречу приставам, хоть староста Ле и его хлопотливая жена пытались удержать адепта Истины, умоляли его укрыться в подполе, чтобы ночью уйти из деревни; но он уже понял все: что был предан, что солдаты не уйдут без добычи, а если ему все же удастся ускользнуть, то всех жителей деревни допросят с пристрастием, и староста выдаст тайну. Крестьяне темны разумом и трусливы: при виде Блюдущих чистоту они покаются в чем угодно, расскажут все. Нельзя было этого допустить. Сын старосты еще не успел уехать из Ле с важным посланием владетелю Роне, истинному Верному. Тряпица с шифрованным посланием пока что будет храниться среди полотенец и скатертей в доме старосты, и седмицу или две спустя парень уедет, якобы по делам, а там уж и передаст Роне секретное послание. Приставы в зелено-желтых мундирах не удивились его покорности; должно быть, были предупреждены и о том, что глашатай Истины не унизится дракой. Его надежно связали и посадили на лошадь перед сержантом, командовавшим отрядом. Не били, даже не обыскивали — впрочем, приди приставам в голову эта мысль, ничего бы они не нашли. В котомке, которую пристав забрал себе, была лишь деревянная миска с щербатыми краями, ложка, которую он вырезал на привале, огниво и тряпица с солью. Под линялыми лохмотьями и добротным, но явно с чужого плеча, плащом, он тоже ничего не прятал. Единственная важная вещь осталась в сундуке старосты, а приставы осмотрели дом, но не стали перетряхивать лари и комоды. Мощный мохнатый жеребец монотонно перебирал ногами. Руки проповедника были связаны перед грудью, достаточно туго, но не так, чтобы пережать сосуды — солдаты знали свое дело. За пояс он был привязан к луке седла. Сбежать пока не было никакой возможности, и человек в некогда черной, а теперь серо-бурой одежде задремал под размеренное движение лошади. Иногда ветер слишком резко дул в лицо, бросал пригоршни острых маленьких снежинок, и тогда проповедник открывал глаза. Вокруг тянулся унылый зимний пейзаж, серый и скучный, знакомый наизусть. Обледеневшие камни, наполовину прикрытые снегом холмы, прихотливо разбросанные валуны, покрытые мхом и посеребренные инеем. Низкое, мрачное небо, нависшее над самой головой. Спину грел сержант, а руки мерзли, но не было возможности спрятать их под плащ, и проповедник вновь пытался задремать, чтобы не чувствовать холода и рези в подставленных ветру руках… Везли его, как он скоро понял, в замок Лиго. До поздних сумерек процессия ехала по дороге то рысью, то, в скользких и ненадежных местах, шагом, пока наконец не добралась до замка. В темноте было невозможно разглядеть место заключения, но человек и без того знал, на что похож замок Лиго. Высокая стена, служившая защитой уже не от врагов, но от зимнего ветра; мрачная квадратная глыба с высокой башней; во дворе — конюшни и прочие постройки. Все замки в окрестностях Алайских гор походили друг на друга, как две капли воды. Проповедника без лишних расспросов, практически не обращая на него внимания, посадили в стоявший на дворе сарай, примыкавший к конюшне. Здесь было чуть теплее, чем снаружи; пол застлан соломой, окна забраны решетками и ставнями, тяжелая дверь закрывалась изнутри на засов. Сбежать, учитывая, что и под окном, за дверью выставлены посты, невозможно. На первый взгляд. Немного позже солдат принес здоровенную миску с жареной требухой и кашей, кувшин горячего вина. Проповедник, равнодушно сидевший в углу с тех самых пор, как ему развязали руки и толкнули на солому, не пошевелился. Солдат и не ждал ни благодарности, ни протеста — он просто поставил свою ношу у двери и ушел. Немногим позже человек все же поднялся и взял миску. Зимняя ночь в плохо протопленном сарае, сложенном, как и все здесь, из камня, требовала своего. Еду нужно было употребить, пока она не остыла, а половину вина — оставить до полуночи. Насытившись — на вкус он не обращал внимания по старой привычке пренебрегать всем суетным и пустым, — он выхлебал треть кувшина, отставил его и вернулся в свой угол. Проповедник начал молиться. Ладони его, как и полагалось адепту Истины, были сложены так, чтобы правая лежала поверх левой, обхватывая ее в рукопожатии. Он долго взывал к Господу, пока не был услышан. Между ладонями потеплело, а потом начало жечь, и проповедник понял, что Создатель снизошел к его мольбе.