Вольный каменщик

Слова страхового агента уместны и совершенно необходимы: ими отгоняется веянье смерти. Трагическое ими обращено в обыденное, роковое — в старческую слабость. Страх на лицах сменяется добрым расположением, свет потустороннего переключается в электрический провод, вечность откатывается вдаль, и свобода, равенство и братство повисают в воздухе полотнищами знакомых, сильно подержанных знамён.

В числе других Егор Егорович плавно спускается с зенита на мозаичный пол ложи. После взблеска света, подобного вспышке магния, все предметы приняли прежние очертания. В сердечной растерянности Егор Егорович не замечает нечаянной неувязки; со всей искренностью доброго человека и преданного брата он желает брату Жакмену возврата здоровья. Если же судьбе угодно, чтобы наилучший из каменщиков оставил этот мир, Егор Егорович клянётся неукоснительно следовать его высокому завету, как последуют ему, конечно, и Себастьян Дюверже, и Жан-Батист Русель, и страховой агент, и все, прослушавшие недоговорённую, но во внутреннем своём смысле вполне законченную речь. С этого вечера, с этого момента духовный путь Егора Егоровича навсегда определился, всем его сомнениям положен конец. В чем дело? В маленьких житейских неудачах? В несоответствии явлений профанного мира высоким идеалам Братства вольных каменщиков? Но ведь это только там, за стенами строительной мастерской, на асфальте улиц, в толпе заблудших и не принявших высокого посвящения, во временном и несущественном!

Егор Егорович никому не уступает чести и счастья отвезти домой, на парижскую окраину, больного старика и мудрого учителя. Эдмонд Жакмен, потерявший всякое величие и оставленный бодростью, опирается всей тяжестью о плечо русского брата. Улицы смотрят в окна такси без особого любопытства, поблёскивают огоньками аптекарские шары, вывески отражаются в тёмной воде Сены, неизвестные помешивают ложечкой в угловых кафе, счётчик останавливается па прежней цифре, и Сибилла Фригийская неодобрительно качает головой: она предупреждала мосье, что ему вредно выходить по вечерам, да ещё в дождливую погоду. В старом доме нет лифта, и подъём на шестой этаж совершается этапами, с долгими передышками на каждой площадке. У Егора Егоровича отнюдь не юношеское сердце (Казань — Сибирь — Сингапур), но разве можно сравнивать! Егору Егоровичу даже несколько стыдно за своё завидное здоровье, и он решительно требует, чтобы брат Жакмен опирался на него всей тяжестью. Егор Егорович превосходный актёр, он не только рассуждает о посторонних предметах, он может даже расшутиться и насчёт погоды, и насчёт консьержки, высказать свой взгляд на удобства и неудобства подъёмных машин (был такой случай — остановилась посредине и ни с места, да так с полчаса и пришлось ждать — моё почтенье!), он знал одного человека, который вот так же задыхался на подъёмах, а пожил два месяца в деревне — и все как рукой сняло, так что потом взбегал свободно па шестой этаж. Егор Егорович врет соловьём и суетится фокстерьером, даже преодолевая пятую площадку. В передней пахнет пылью и табаком, в кабинете пахнет пылью, табаком и старым человеком. Эдмонд Жакмен, поддерживаемый Егором Егоровичем, опускается в кресло с обратным изображением формы его одряхлевшего тела. Силы старика исчерпаны, глаза полузакрыть! Но рука шарит по столику, нащупывая прокуренную трубку. Егор Егорович подталкивает трубку и равнодушным голосом, даже с лёгким зевком, говорит:

— Ну вот, все хорошо, можно нам и покурить!

Дав закурить Жакмену, закуривает и сам лёгкую папиросу, обмывая ароматным дымом своё простоватое, но острой жалостью ущемлённое сердце.

Едва Егор Егорович, выйдя от больного, появляется на площадке шестого этажа, как перед ним вырастает полноправная фигура, хватает его за шиворот и, не тратя времени на счёт ступенек и этажей, швыряет его в пролёт лестницы: довольно обычный авторский приём для оживления рассказа и привлечения внимания к дальнейшему.

Дело в том, что временно нам Егор Егорович не нужен, даже мешает; в его присутствии приходится говорить деланным языком, приписывать ему мысли, развитие которых для него затруднительно. Иногда в подобных случаях выталкивается на сцену слегка потрёпанный образ профессора Панкратова, присяжного резонера повести, — но и этот приём делается утомительным. Неужели действительно нельзя обойтись вообще без зрительных образов и поговорить простым языком? Чревовещатель сажает па стул посреди сцены куклу, подающую реплики и отвлекающую своим комическим видом внимание зрителей от истинного источника звуков, от чревовещательского чрева. Кукла нелепа и не обязана походить на человека; она говорит писклявым голосом, не существующим в природе, — будто бы фокус от этого выигрывает. Так и Егору Егоровичу было предложено выступать в роли выразителя мудрости веков, на что он положительно неспособен… По этому случаю его временно отшвыривают и ставят напетую авторами граммофонную пластинку.

Вы, конечно, полагаете себя разумнее бывшего казанского почтового чиновника. Доводы вашего разума основаны на достаточном количестве опытов, — к чему вам символические побрякушки? Вы рождаетесь в полном соответствии с вами же придуманными законами биологии, живете по всем правилам борьбы за существование, строите общество на классовых началах и пытаетесь пересоздать его в коммунистическое (или, наоборот, боретесь против этого). Вы изучаете «как» и не утруждаете себя ненужными «зачем». В крайнем случае вы принимаете на службу бога и поручаете ему ведать малопонятными и практически бесполезными вопросами. Чтобы бог не слишком путался под ногами, вы можете подвесить его в правый угол или поручить ему выработку кодекса морали: «Око за око — зуб за зуб», «Люби ближнего, как самого себя» и т. д., только бы было ясно и категорично, — от сего дня на все времена. Установив, таким образом, непреложность нравственных догм, вы пытаетесь столь же безошибочными истинами выразить и явления видимого мира, хотя это несколько хлопотнее. Вся прелесть в том, что вы идёте путями разума, при дневном свете, не позволяя себе мистических уклонов и не чихая выше носа.

И вдруг появляется какой-то Егор Егорович, в запоне с красной или синей оторочкой, на негнущихся ногах, ступни которых сложены треугольником; оправившись от падениях шестого этажа, он отряхивает пыль с рукава и штанины, охорашивает галстук и, с робостью откашливаясь, заявляет, что относится к вам с полным уважением, но не может не указать, что конечной истины нет ни в области нравственной, ни в области положительных знаний и что это открыто ему в Париже на улице Пюто или на улице Кадэ, причём и это также не истина, а лишь откровение, то есть творческая догадка.

Вы досадливо отмахиваетесь и отправляете его в правый угол или в канцелярию состоящего при вас бога; но оказывается, что у него есть свой собственный храм и свой Великий Строитель Вселенной, не пахнущий ладаном, не рождённый от девицы, не обладающий деспотической властью и не посягающий на свободу ваших умозаключений. Он просто старый друг многих поколений философов, ушедших к Вечному Востоку, но оставивших великолепнейшее наследство. По отношению к нему Егор Егорович располагает всеми правами дикаря, секущего своих идолов за малейшую провинность. Вы ещё допускаете, что Гермес Трижды Величайший мог впутаться в такую несерьёзную компанию, но Аристотеля, Платона, Канта, Бердяева и самого себя вы не считаете возможным уступить. Егор Егорович не упорствует, так как мало с ними знаком. Вообще он проявляем возмутительную терпимость и, зная вас за профанов, готов открыть вам свет, как людям свободным и добрых нравов, если только вы согласны временно вернуться в утробу матери, отказаться от всего, вами якобы найденного, и начать поиски сначала.

Вы отвергаете, Егор Егорович не настаивает; и каждый шествует дальше своим путём: вы — путём опыта, он — путём царственного искусства, впрочем, не исключающего и профанских достижений.

В качестве таковых Егор Егорович прежде; всего спешит использовать метро, так как время позднее и можно не застать пересадки. Билет стоит семьдесят сантимов, тогда как раньше стоил франк пятнадцать; это не значит, что переменился человек, став из первоклассного второклассным; это только значит, что изменилась его ценность на человеческой бирже. Егор Егорович не замечает станций — его мысли заняты всецело происшедшем сегодня в ложе. Если старый человек, преодолев боли и слабость, приходит провести один из последних своих вечеров в кругу тех, кого он зовет братьями, если он приходит к ним со словами завещания, значит, Братство — не забава маленьких буржуа, страховых агентов, аптекарей, обойщиков, адвокатов и депутатов. Он сказал, этот старый учитель: «Да не отвлечется новый мастер ничтожными злобами дня и да не… ещё что-то такое, и не для того великий строитель Хирам…» Это, конечно, замечательно! Но только не всякому доступно. Он-то, брат Жакмен, способен на какой угодно подвиг — вон какая в нем сила духа! А мы — люди маленькие, нас строго судить нельзя. И все-таки стыдно, очень стыдно покоиться на пуховых постельках таблицы умножения и возлагать надежды на голосование в Палате. Заплатками на локтях не создашь нового человека! И кто-нибудь должен же подумать о большем, чем сегодняшний день.