Остров

В лесу за окном раздался долгий крик какой-то твари, которую он так и не определил за срок жизни здесь. Крик, пугающий своей уверенностью и силой. Он лежал в темноте, ушами, ноздрями, чем-то еще внутри себя впитывая мир снаружи. Наверное, какое-нибудь животное, неподвижно замерев в норе, также ощущает это движение мира вокруг.

В темноте слышно как кто-то ходит рядом. Звяканье миски на полу. Что-то шлепнулось, упало со стола. Наверное, это кошка стащила оттуда вареный батат, решив проверить: не мясо ли это.

— Это картошка, Муфта, ты не любишь, — пробормотал он. Не открывая глаз, слушал кошачью жизнь.

Кошка тихонько чихнула — значит опять пыталась понюхать воду в поилке из черепахового панциря. К руке прикоснулся холодный маленький нос.

Опять проснувшись ночью, лежал, укрытый тонкой брезентовой шинелью. На груди ощущалась блаженная тяжесть, пятно живого младенческого тепла. Он погладил, погрузил ладонь в тонкую, прохладную после ночной прогулки, кошачью шерсть. Смешное прикосновение игрушечных пяток, ощущение на лице дуновения двух крошечных ноздрей. В шерсти застряли запахи, по ним можно было определить, где кошка гуляла. Сейчас пахнуло пылью. Вроде такое банальное существо как кошка…

— "Банальная ты, банальная. Ах ты, валенок сибирский."

Он знал, что в темноте кошка смотрит на него с обожанием, которого Мамонт даже стыдился. Кошка не знает о своей второсортности, относится к себе всерьез. Такая серьезная сосредоточенная любовь, что все сложнее относиться к ней с иронией.

— "Опять примагнитилась… Дедушка Мамонт он ведь такой плохой, плохо одетый…"- В руке шевелился теплый шарик кошачьей головы. Невидимая в темноте кошка довольно урчала. Маленький самодовольный зверек.

"Что творится в этой голове, величиной с некрупный кокос?"

Муфта, будто сказочная Аленушка, видела в нем, чудовище, прекрасного принца. Под ладонью ощущался двойной ряд сосков на кошачьем животе, будто пуговички на меховом пальто.

— "Много ли ребенку надо, аж пищит от радости", — Сейчас в темноте Муфта корчит рожицы от удовольствия. Как трогательно мало ей надо, чтобы любить. Он даже высунул язык и Муфта сразу ткнулась в него влажным невкусным носом.

Он оказался в мире без света, звуков. Запахов? Только ощущение вкуса и темнота. Вкуса птичьей ноги. Он грыз ее, закрыв глаза. Вдруг заметил, что подражает кошке Муфте — та тоже ела, зажмурившись. Лежащий Мамонт открыл глаза — появился его, совсем обветшавший, чулан. Успевший обветшать за это время, когда-то новый, построенный после амнистии.

Оказалось, что кошка исчезла и он с нежностью гладит, сбившееся в ногах в ком, тряпье. На полу появилась, принесенная Муфтой, изогнутая клешней лапка с прозрачными коготками. Лапка хамелеона, которую не спутаешь ни с какой другой. Рядом — изжеванный и уже высохший кусок вареного черепашьего мяса со следами маленьких и острых кошачьих зубов.

"Как хорошо, что на свете есть кошки."

За последние годы на острове появилась популяция одичавших и уже диких кошек. Одна, прозванная им Муфтой, прижилась здесь. Маленькое самоуверенное существо. Как оказалось вблизи — совсем полноценная личность.

"Охотничья кошка", — как он ее назвал. Плотная, толстенькая, где-то там хорошо питающаяся какими-то лесными и морскими тварями. Еще получающая явное удовольствие от пребывания в собственном теле, новенькая в этом мире, несмотря на своих многочисленных детей и, наверное уже, внуков.

Мамонт замер, опершись руками о стол. Сердце внутри ощущалось как опухоль, перед глазами иногда темнело. В осколке прожекторного зеркала отразился кусок его лица. Седая щетина, раздувшиеся мешочками щеки. Когда-то землистое лицо стало по-старчески желтым.

В сковороде, стоящей на столе, — остатки "жареной картошки"- батата на кокосовом масле. Рядом — давно уже раскрытая книга, страницы успели выгореть, побуреть на солнце. — "Что бумага, сами пожелтели за это время", — Вспомнилось время, когда в книгу можно было спрятаться с головой, уйти из настоящего мира. Сейчас каждая мысль заканчивалась воспоминанием, упиралась в некий тупик.

Пересиливая лесной сумрак, он прочитал что-то в древней газете, покрывавшей стол.

"Эпизоды моей преступной деятельности", — Чем дальше, тем нелепее становились прежние мысли, дела, подвиги. То, что когда-то было заслугами. Только ощутив вкус во рту, заметил, что, оказывается, опять жует ногу неизвестно какой птицы — уже забыл какой. Кинул обглоданную кость в вплотную подступившие заросли за оконным проемом. Джунгли теперь стали как-то значительнее, лезли в дом всепроникающими сыростью и плесенью, ветками — прямо внутрь. Рама здесь за эти годы так и не появилась, из его нынешнего жилища можно было выходить и в окно.

"Желание жрать — все, что теперь связывает меня с жизнью. Еда и убийство еды — вот и все."

Живущий теперь отшельником Мамонт привык есть что попало. Подстреливал из своего автомата ящериц и варанов, мелких крокодилов (может аллигаторов?), расплодившихся на острове в последнее время. По обычаю, заведенному еще в войну, по ночам воровал овощи и сахарный тростник. Будто мертвец, не находящий покоя в могиле, бродил по огородам колхозников. Наверное, новые владельцы не замечали этого или не хотели замечать. Приносили жертву ночному духу.

"Он воровал все подряд на колхозных бахчах и огородах, ворованное пожирал, а образовавшийся в результате такой деятельности продукт рассеивал вокруг, в лесу."

Давно исчез, растворился где-то миноносец, исчезли черные пехотинцы, взрывы, стрельба, прежние звуки, запахи. На острове обосновались новые люди, постепенно перетекали сюда с той первой, покинутой Мамонтом, родины. Вернули и мизантропов, сразу амнистированных после соглашения с американцами, но никого из них Мамонт не видел годами. Сколько их, кстати, прошло — годов? На месте прежнего — сгоревшего, исчезнувшего — возник колхоз. Кажется, "Красный экватор". В общем-то продолжалась почти прежняя, почти неизменившаяся жизнь. И его, бродящего в лесах с ржавым автоматом, одичавшего пенсионера, не замечали, будто его не было, он ничего не значил.

Он остановился за порогом чулана, пытаясь в воздухе уловить сегодняшнюю погоду. Его такое условное жилище отличалось от мира снаружи только запахом. Все еще держался вкус болотной воды во рту. Вкус этот теперь был постоянным, преследовал его всегда.

Заметил и подумал, что двигается неуклюже, как тюлень на суше — с утра ощущалась усталость, противная слабость, к которой он еще не успел привыкнуть. Болезнь как бы провела в жизни черту — инфаркт или инсульт, в этом он так и не разобрался, случившаяся недавно. Сейчас все было недавно. После черты началась старость. Со сроками, когда она наступила, очень хотелось бы не согласиться.

"Вдруг оказалось, что жизнь конечна. И это открытие для меня. От жизни так, хвостик остался."

Он оглянулся. Сейчас его совершенно черный то ли от гнили то ли от грязи чулан с покосившейся незакрывающейся дверью, с нахлобученной на него черной соломенной крышей казался копией сказочной избушки. Только куриных ног не было видно из-за высокой травы. Лес кончился и оказалось, что день сегодня не такой, какой он ожидал. Неожиданный день! Сырой и пасмурный после вчерашнего шторма. После тумана осталась роса. Все будто подражало тому и там, в Гиперборее, где лето- исключение, короткий перерыв между дождями и снегом.

Под ногами попадался редкий щебень. Наверное, внизу когда-то была дорога- сейчас заросшая. Появились, густо, как каменная осыпь, старые, потерявшие цвет, гильзы. Склон. Тот, по которому когда-то, в первый день появления на острове, так легко взбирался он, — теперь внезапно немолодой и неуклюжий.

Вдали показались, обозначающие берег, пальмы — колхозная пальмовая роща. Где-то тарахтела землечерпалка, что-то здесь копающая и не умолкающая сейчас никогда: ни днем ни ночью. На месте, где когда-то стояла пристань Аркадия землечерпалка оставила большую гору оранжевой, будто кем-то переваренной, глины. Сейчас, высохший на солнце, глиняный холм накренился, готовый рухнуть в лес.