Страница 2 из 8
— Готов поспорить, что моя жена умеет плавать.
Я никогда не видел, чтобы чьи-нибудь глаза так смеялись, можно сказать, хохотали во все горло, это ужасно шумно.
Вдруг — полная боеготовность, мсье Ибрагим вытягивается по стойке «смирно»: на пороге лавки появляется Брижит Бардо.
— Добрый день, мсье, не найдется ли у вас воды?
— Разумеется, мадемуазель.
И тут происходит нечто невообразимое: мсье Ибрагим сам отправляется за бутылкой воды, достает ее с полки и приносит ей.
— Спасибо, мсье, сколько я вам должна?
— Сорок франков, мадемуазель.
Брижит аж подскакивает от удивления. Я тоже. Бутылка минералки в ту пору стоила пару франков, но никак не сорок.
— Я и не знала, что вода здесь такая редкость.
— Редкость не вода, мадемуазель, редкость — это настоящие звезды.
Он говорит это с таким очарованием, с такой неотразимой улыбкой, что Брижит Бардо слегка краснеет, кладет сорок франков и уходит.
Я все еще не могу прийти в себя.
— Да, смелости вам не занимать, мсье Ибрагим.
— А как же, малыш Момо, надо же мне как-то компенсировать все те консервы, которые ты у меня стибрил.
В тот день мы подружились.
Вообще-то теперь я мог бы красть консервы и в другом месте, но мсье Ибрагим заставил меня поклясться:
— Момо, если уж тебе необходимо воровать, приходи и воруй у меня.
Впоследствии мсье Ибрагим надавал мне кучу ценных советов, как заполучить отцовские деньги, чтобы тот при этом ни о чем не догадался: подавать подогретый в духовке вчерашний или позавчерашний хлеб; понемногу добавлять в кофе цикорий; по несколько раз заваривать чайные пакетики; разбавлять его привычное божоле вином по три франка за бутылку и, венец всему, гениальная идея, доказывающая, что мсье Ибрагим был экспертом в том, как объегорить кого угодно: подменять деревенский паштет собачьими консервами.
Благодаря вмешательству мсье Ибрагима в мире взрослых возникла трещина: он перестал быть той сплошной стеной, о которую я разбивал себе лоб, сквозь образовавшуюся щель мне была протянута рука.
У меня скопилось двести франков, теперь я мог снова доказать себе, что я мужчина.
На Райской улице я сразу направился к козырьку, под которым стояла новая хозяйка моего медвежонка. Я нес ей подаренную мне раковину, настоящую, из моря, из всамделишного моря.
Девушка улыбнулась мне.
В этот момент с аллеи вынырнул какой-то мужчина, припустивший бегом, как крыса, за ним неслась проститутка, вопившая:
— Держи вора! Сумку отдай! Держи вора!
Не мешкая ни секунды, я выставил ногу. Вор растянулся в нескольких метрах от нас. Я взгромоздился на него.
Вор взглянул на меня; увидев, что это всего лишь мальчишка, он улыбнулся, готовясь влепить мне затрещину, но поскольку вопившая что есть мочи девица уже нарисовалась поблизости, он вскочил и был таков. К счастью, вопли проститутки помогли избежать стычки.
Она приблизилась, покачиваясь на высоких каблуках. Я протянул ей сумку, она радостно прижала ее к пышной груди, издававшей такие славные стоны.
— Спасибо, малыш. Что я могу для тебя сделать? Хочешь разок задаром?
Она была старая. Ей уже было лет тридцать. Но мсье Ибрагим мне всегда твердил, что нельзя обижать женщин.
— О'кей.
И мы поднялись к ней. Хозяйка моего медведя была явно возмущена тем, что товарка увела меня у нее из-под носа. Когда мы проходили мимо, она шепнула мне на ухо:
— Приходи завтра. Я тоже не буду брать с тебя денег.
Ну, я не стал ждать до завтра…
Мсье Ибрагим и проститутки отнюдь не облегчали мне отношений с отцом. Я приступил к ужасному и головокружительному занятию: принялся сравнивать. Возле отца мне всегда было холодно. А с мсье Ибрагимом и проститутками становилось теплее и как-то светлее.
Я разглядывал высокий семейный книжный шкаф, где в несколько рядов выстроились книги — все те книги, которые, по идее, должны вмещать суть человеческого духа, свод законов, тонкости философии. Я смотрел на них в темноте — «Моисей, закрой ставни, свет разъедает переплеты!» — затем я смотрел, как отец читает в своем кресле, огороженный кругом света, падающего от желтой лампы, нависавшей над страницами, словно совесть. Отец был замкнут в стенах науки, он обращал на меня не больше внимания, чем на приблудного пса — кстати, он ненавидел собак, — ему не хотелось бросить мне хотя бы косточку от его познаний. А что если попробовать слегка пошуметь?..
— Ой, извини.
— Моисей, замолчи. Я читаю. Я работаю…
Работа — это было великое слово, служившее объяснением чему угодно…
— Прости, папа.
— К счастью, твой брат Пополь не был таким.
Пополь — это было другое наименование моей никчемности. Отец всегда швырял мне в лицо воспоминание о моем старшем брате Пополе, когда я делал что-нибудь дурное. «Пополь-то был на редкость усидчив в школе. Пополю нравилась математика, и он никогда не пачкал ванну. И Пополь не писал мимо унитаза. Пополь так любил книги, которые любит папа».
В сущности, не так уж плохо, что мама вместе с Пополем уехала вскоре после моего рождения; если мне было так тяжело бороться с воспоминанием, то уж жить рядом с подобным живым совершенством мне было бы просто не под силу.
— Папа, ты думаешь, я бы понравился Пополю?
Отец с ужасом взирает на меня или, скорее, пытается меня расшифровать.
— Что за вопрос!
Вот как он мне ответил: «Что за вопрос!»
Я научился смотреть на людей глазами моего отца. С подозрением, презрительно… Разговаривать с продавцом-арабом, пусть даже он и не араб, поскольку в торговле араб — «это значит: открыт с восьми утра до полуночи и даже по воскресеньям»; делать одолжение проституткам — все это я хранил в потайном ящичке своего сознания, официально это не являлось частью моей жизни.
— Почему ты никогда не улыбаешься, Момо? — спросил меня мсье Ибрагим.
Вот это был настоящий удар, вопрос ниже пояса, я не ожидал этого.
— Улыбка — это роскошь богатых, мсье Ибрагим. У меня на это нет средств.
Естественно, чтобы мне досадить, он разулыбался.
— Значит, ты думаешь, что я богат?
— У вас все время есть деньги в кассе. Я не знаю, у кого еще под самым носом было бы столько денег.
— Деньги нужны для того, чтобы оплатить товар и аренду магазина. И знаешь, в конце месяца у меня их остается совсем немного.
И он улыбнулся еще шире, будто бросая мне вызов.
— Мсье Ибрагим, когда я сказал, что улыбка — это роскошь богачей, я имел в виду, что это для счастливых людей.
— А вот тут ты ошибаешься. Улыбка и делает нас счастливыми.
— Да ну!
— Попробуй.
— Да ну, говорю.
— Тем не менее, Момо, ведь ты обычно ведешь себя вежливо?
— Конечно, иначе я получу оплеуху.
— Вежливость — это неплохо. Любезность уже лучше. Попробуй улыбнуться, сам увидишь.
Ладно, в конце концов, когда тебя вот так мило упрашивает мсье Ибрагим, украдкой подсовывая банку тушеной капусты высшего сорта, отчего не попробовать…
На следующий день я веду себя просто как больной, которого ночью укусила неизвестно какая муха: я улыбаюсь всем.
— Нет, мадам, извините, я не понял задание по математике.
Бац: улыбка!
— Я не смог его сделать!
— Ну хорошо, Моисей, я объясню тебе заново.
Что-то невиданное. Меня не бранят, не делают выговор. Ничего.
В столовой…
— А можно мне еще чуть-чуть каштанового мусса?
Бац: улыбка!
— Конечно, с творогом…
И я получаю добавку.
На физкультуре я признаюсь, что забыл кеды.
Бац: улыбка!
— Но они еще не высохли, мсье…
А учитель смеется и похлопывает меня по плечу.
Я в полном упоении. Никто и ничто не может устоять передо мной. Мсье Ибрагим вручил мне совершенное оружие. Я осыпаю всех улыбками с пулеметной скоростью. Никто больше не воспринимает меня как таракана.
По дороге из школы я сворачиваю на Райскую улицу. И говорю самой красивой потаскушке, высокой негритянке, которая мне всегда отказывала: