Мимикрия в СССР

Вскоре в местной газете была опубликована программа на весь сезон, встреченная с чувством удовлетворения театралами. В программу были включены пьесы, много лет не ставившиеся в театре города: несколько чеховских, "На дне" Горького, Шекспир и небольшое количество набивших всем оскомину пьес о героях революции. Мы купили себе абонемент на весь сезон.

Театральный сезон открылся пьесой "Любовь Яровая", о героях революции, она была указана в программе. Поскольку главную роль исполняла Марецкая, мы пошли. В фойе театра висела афиша с программой на ближайшие недели и возле нее стояла толпа, по-видимому, взволнованных зрителей, мы подошли и увидели возмутительную вещь: эта программа не имела ничего общего с той, какую мы знали, когда покупали абонемент; три четверти ее состояло из пьес советских авторов, описывающих "пафос социалистического строительства" и "героизм революции". Все в публике выглядели возмущенными, но замечаниями обменивались шепотом, отойдя в сторону.

У меня есть приятель в тресте, молодой инженер, у которого много знакомых артистов. Увидев его вскоре после представления, я спросила:

— Вадим, что случилось с театральной программой? Обещали одно, а показывают совершенно другое.

— Возмутительно! Когда Завадского командировали сюда, а как вы, вероятно, знаете, он приехал только на один год, ему обещали в профсоюзе работников просвещения, что он будет свободен в выборе программы. Его-то программа и была опубликована: конечно, проверенная и утвержденная соответствующей организацией. Но когда она была опубликована в местной газете, на нее обратил внимание секретарь крайкома и нашел, что она недостаточно представляет современных, советских писателей, и Завадского заставили ее изменить. Завадский, как говорят, "рвал и метал", смотался в Москву, стараясь защитить свою программу, но ничего добиться не мог и ему пришлось свою программу заменить новой.

— Оставили ли ему хоть одну пьесу Чехова?

— Нет. Чехов — мягкотелый интеллигент, его показывают только в Москве, где публика более сознательная, в провинции он не подходящий.

— А "На дне" Горького оставили?

— За пьесу "На дне" ему, говорят, здорово влетело. Ее даже в Москве давно не ставили, она не созвучна нашей эпохе. Как можно призывать уважать человека вообще, такими сильными словами, как у Горького?! А если человек кулак, или священник, или капиталист, или рабочий-прогульщик, тогда что??? Их тоже уважать? Нет, нет, эта пьеса совершенно неподходящая для советского зрителя! Вы знаете, многие удивились, увидя ее в программе, один друг еще в самом начале предлагал мне держать пари, что пьесу "вычистят" из программы. Жаль, что так случилось. Если бы Завадский был удовлетворен как артист, работая здесь, возможно, он остался бы в Ростове надолго, а теперь он смотает удочки и уедет при первой же возможности. В Москве немного свободнее жить.

— Так долго ждали театра и дождались, тот же Агитпроп.

— Подождите, будут приезжать на гастроли опера и балет.

— Может быть, и оперы будут ставить современных композиторов.

— Современных опер очень мало.

— Недавно я увидела афишу: идет новая оперетта "Сотый тигр". Сережа очень любит оперетту, и я сразу же купила билеты. Я решила, что пьеса не политическая; какая может быть политика среди тигров? И представьте себе: в оперетте речь шла о жизни пограничников. Один охотник на тигров, привлеченный патриотическим чувством к службе в пограничный отряд, убил своего сотого тигра, но это был не настоящий тигр, а перебежчик границы, враг. И охотник, убив его, испытывал большее удовлетворение, чем если бы он на самом деле убил тигра, о котором он мечтал в начале пьесы.

В городе заметно приближение новогоднего праздника, время елки. В магазинах появились елочные игрушки и украшения, игрушек много, но самые красивые и интересные, несмотря на дорогую цену, раскупались немедленно. Поэтому я почти каждый вечер после работы брала Наташу и мы ходили по магазинам, высматривая, что появилось новое и интересное. В этом году мы с ней купили большую выдутую из стекла и посеребренную звезду на вершину елки и целую семью ярких разноцветных птичек; ангелов теперь не делали, но зато можно купить фей в блестящих одеяниях и с крылышками. Однажды мы пришли в местный "Гастроном" и увидели, что продают традиционное елочное украшение и угощение — апельсины. Апельсины теперь редкость, они не растут у нас, а ввозить их из-за границы — значит тратить на это драгоценную валюту, так что мы обходимся уже много лет без них.

— Откуда такие замечательные апельсины?

— Из Испании. Помогаем испанским товарищам, и им сладко и нам, — сострил продавец.

"С паршивой овцы хоть шерсти клок", подумала я и купила целый ящик апельсин, пятьдесят штук!

С елкой одно неудобство. Я и Сережа хотели, чтобы елка была на Рождество, седьмого января, как мы праздновали в детстве, но теперь это было неудобно, новогодняя елка — официальный, правительственный праздник. В этот день зажигались великолепно убранные елки на городских площадях, в школах и устраивались детские праздники в учреждениях. Дети видя, что время елки наступило, не хотели ждать еще неделю домашней елки, и мы пошли на компромисс: украшали елку и зажигали ее в первый раз на Новый год, а седьмого января приглашали детей и устраивали "разбор елки", выставляли ее на середину комнаты, танцевали и пели вокруг нее традиционные танцы и песни, а потом снимали все украшения. Все съедобное: пряники, конфеты, фрукты — раздавались детям, а игрушки прятались до следующего года. Зажигая елку до Рождества, я чувствовала, как будто я обкрадываю настоящий праздник.

В небольшой квартире держать елку семь дней было неудобно. Она занимала много места и вскоре начинала осыпаться, но с этим приходилось мириться тем, кто хотел елку на Рождество, после Нового года елки уже не продавались. В этом году городской совет решил вмешаться и как-то остановить празднование Рождества с елкой. В газете были помещены объявления, предупреждающие жителей не держать елки в квартире после Нового года, так как будто бы сухая елка опасна в пожарном отношении. Многие беспокоились, что под предлогом пожарной опасности запретят держать дерево в квартире больше, чем один, два дня. Хотя бояться пожара было мало основания, почти у всех на елке были не свечи, а электрические лампочки.

Диму и его начальников судила "тройка", то есть три человека, назначенные ГПУ. Они разбирали "дела" и выносили приговоры без нормальной судебной цензуры, и их решения не подлежали обжалованию.

До разбирательства "дела" "тройкой" Диму долго допрашивали в ГПУ, пытаясь добиться признания в заговоре с вредителями. Такого признания от Димы не добились, и это спасло ему жизнь. Тех, кто под влиянием пытки "признались" в заговоре, — расстреляли. Во время заседаний "тройки", а такие разбирательства даже не назывались "судом", он объяснял, что прежде чем отдать приказ по району о распашке пастбищ, он писал объяснения в с-х управление об опасности и даже ездил туда по этому поводу сам, пытаясь добиться уменьшения задания поднятия новых земель. На это один из членов "тройки" ответил, что, как советский гражданин, зная, что это было "вредительство", он должен был послать жалобу в крайком партии или в ГПУ или даже в ЦК в Москву, чуть ли не самому Сталину!

Почему беспартийный специалист должен был жаловаться на своего тоже беспартийного начальника в ЦК партии? Тем более, если он знал, что приказ об увеличении посевных площадей был отдан по той же партийной линии.

"Тройка" приговорила всех участников "заговора" к расстрелу, потом некоторым, в том числе и Диме, расстрел заменили десятилетним заключением в концлагере.

Отец рассказывал, что когда к нему на свидание вывели Диму, он его не сразу узнал. Вместо молодого, полного здоровья тридцатипятилетнего мужчины, к нему на свидание привели сгорбленного, совершенно седого старика.