Победитель

Он сфотографировался и отправился получать паспорт. Паспортистке он предъявил комсомольский билет, согласно которому он был Ефимом Абрамовичем, но та потребовала метрику. И тут пришло время выстрелить ружью: когда он, получив от матери вчетверо сложенный твердый лист бумаги и, не развернув его, примчался к паспортистке, оказалось, что паспорт ему будет выписан на имя Хаим-Шаи Аврум-Ароновича.

Фима, конечно, антисемитом не был по определению, но представить себя с таким именем и отчеством в летном училище он, как советский комсомолец, просто не мог и, вернувшись домой, заявил маме Фане, что такой паспорт ему не нужен, и уехал со своим классом в колхоз на уборку урожая. Когда он вернулся, мама положила перед ним на стол новое метрическое свидетельство, и он навсегда стал Ефимом Абрамовичем. Как ей это удалось, он так и не узнал до конца ее жизни. Получив на это «приличное» имя свой первый паспорт, Фима кинулся в училище, но оказалось, что оно уже куда-то эвакуировалось. Так военный летчик из Фимы не получился.

Оказалось, что уже в августе широко развернулась эвакуация важных для обороны предприятий с работавшими на них инженерами и рабочими. Эвакуации подлежали также научно-исследовательские и учебные институты, научные и руководящие работники и т. д. и т. п. Кто-то распускал в народе слухи, что это «спасают евреев». Некоторые кликуши из числа таких «спасенных» и до сих пор поют осанну Сталину, будто бы целеустремленно спасавшему евреев от гибели. Я не отношусь ни к сталинистам, ни к антисталинистам, и, будучи человеком кое в чем обязанным лично Сталину, я, следуя тому закону, присутствию которого в душе человеческой так изумлялся Кант, стараюсь быть справедливым к памяти «вождя народов» и не возводить на него напраслину, ибо и без этой напраслины есть о чем поговорить. Но все же я должен сказать, что специально спасением евреев в сорок первом году он не занимался и, более того, выглядел бы полным идиотом (каким он в полной мере никогда не был), если бы тогда вдруг озаботился судьбами евреев. Чтобы завершить разговор по этому вопросу, обратимся к статистическим сведениям: из районов, которым угрожала оккупация, было эвакуировано около одиннадцати миллионов человек, в том числе примерно один миллион евреев, то есть почти десять процентов. Такой относительно большой процент «малого народа» объяснялся тем, что в то время было довольно много евреев среди научно-технической интеллигенции. Да и среди квалифицированных рабочих в Украине еврей тогда был не редкость. Так, например, в тридцатых годах на крупнейшем Харьковском тракторном заводе, переквалифицировавшемся во время войны на оборонные нужды, заводская газета выходила на трех языках: украинском, русском и на идиш. Сталин не делал секрета от своих близких ему по духу нацистских друзей из своей истинной позиции в отношении евреев, о чем свидетельствуют «застольные» слова Гитлера, произнесенные фюрером за ужином 24 июля 1942 года в его ставке, именовавшейся «Волк-оборотень»: «Сталин в беседе с Риббентропом не скрывал, что ждет лишь того момента, когда в СССР будет достаточно своей интеллигенции, чтобы полностью покончить с засильем в руководстве евреев, которые на сегодняшний дней пока еще ему нужны». Эта фраза бесноватого также отчасти объясняет так смущавший (и смущающий до сих пор) «простого советского» обывателя «размах» еврейской эвакуации.

Таким образом, Аврум-Арону, скромному работнику Харьковской обласной конторы «Укрутиль», несмотря на то что он был евреем, эвакуация не полагалась. Да и не очень хотелось снова срываться с места. Хотя перестроечные и постперестроечные русопяты обвиняли «сионистов» в учреждении в Российский империи советской власти, многие евреи этой власти не любили и ей не верили, а рассказы о немецких зверствах считали большевистской выдумкой, тем более что многие из них помнили, как доброжелательны были к ним немцы в Украине в восемнадцатом году. Тем временем жизнь осложнялась, и в семье Фимы вновь прозвучали слова: «Все-таки надо ехать!». Мест в эшелонах для работников объединения «Укрутиль» не было, но в распоряжении этих работников были лошади, и в начале октября, за двадцать дней до появления в Харькове немцев, небольшой караван из семи подвод незаметно покинул город и двинулся на восток. Путь их, в сторону Чугуева, пролегал мимо оврага, именовавшегося Дробицкий яр. Через четыре месяца этому яру предстояло стать местом захоронения двенадцати тысяч евреев из числа тех, кто сомневался, не мог или «не подлежал» эвакуации и при этом не имел ни лошадей, ни подвод.

Там, за Донцом, было поспокойнее. Армия решила закрепиться вдоль реки, и обоз проследовал далее — к Купянску, где кое-как пересели на какой-то поезд, потом на другой, потом на третий… Странствие продолжалось почти два месяца, и во второй половине ноября семейство Аврум-Арона в полном составе прибыло в город Коканд, все еще довольно зеленый, несмотря на позднюю по украинским меркам осень. В жизни Фимы это уже было второе бегство, но в отличие от первого, свершившегося, когда он еще был в нежном возрасте и мало что понимал в жизни, теперь ему, на семнадцатом году своего бытия, уже приходилось задумываться над тем, как его семья будет жить практически в чужой стране, и принимать на себя часть семейных забот.

Глава вторая

Перемены на «кокандском фронте»

Стратегия — это система выходов из положения.

По давней традиции в семье Фимы обязанности распределялись следующим образом: отец работал и приносил в дом деньги, мать вела домашнее хозяйство, бабушка ей помогала, а дети учились. Однако в Коканде этот порядок пришлось нарушить: через несколько месяцев после их приезда деньги, которые приносил в дом устроившийся на какую-то работу отец, полностью обесценились, и его месячной зарплаты стало хватать всего лишь на пару буханок хлеба. К семье вплотную подкрался голод, уже царивший в городе, особенно среди эвакуированных. Именно здесь, в Коканде, Фима впервые своими глазами увидел, как Смерть косит людей. Опухшие от голода люди лежали на тротуарах и на обочинах дорог и тут же умирали в таком количестве, что для перевозки трупов не хватало транспортных средств. «Кокандский фронт» был неизвестен в человеколюбивом советском обществе — черные зубоскалы любили посудачить о «Ташкентском фронте», впоследствии получившем у них название «Пятый украинский», где по их словам «воевали» исключительно эвакуированные евреи. В Ташкенте тоже было голодно, но не так, как в Коканде. Всего на «Кокандском фронте» от голода и сопутствующих ему болезней в 1942–1943 годах погибло более пятидесяти тысяч человек. Это были, в основном, те, кому эвакуация была «положена» по чину, но кто не был связан с оборонкой, не подлежал призыву по возрасту, не состоял в особо ценных партийных работниках, которых Родина не забывала, и относительно небольшой город, даже не областной центр, просто не мог предоставить такому количеству разного рода невостребованных специалистов ни работу, ни продовольственное обеспечение.

Я в названные выше годы несколько раз приходил в Коканд пешком из далекого села и своими глазами видел этих гибнущих и погибших. Они погибали, потому что земля Аллаха не приняла их, я это точно знаю, так как в жизни своей я нигде не видел такого изобилия еды: дикий тутовник с ягодами на любой вкус, разделявший поля, стаи воробьев, яйца куропаток и перепелов, дикий мед, вкуснее которого я никогда потом не ел в своей долгой жизни, осиный мед на худой конец, если нет пчелиного, заброшенные виноградники, рыба в прудах, ежи — все шло в пищу. Кроме того, можно было заработать лепешку, тарелку супа или стакан молока, перемолов зерно в ступе, выпасти корову или погонять лошадь на обмолоте. Для меня этот мир был почти идеально благоустроен: справить большую и малую нужду я мог за всяким кустиком и вместо пипифакса использовать твердый комок земли. Нужно было только быть начеку, чтобы не устроиться по соседству с гюрзой. Я мог пробежать по узкому бревнышку над бурным летним потоком, принять «ванну» в его ледяной воде, напиться из арыка. Мог разжечь костер, пользуясь огнивом, состоящим из гальки, обломка фарфорового блюдца и куска хлопка.