Перед бурей

— Панове товарыство! — зычным голосом обратился к ним Богдан, и разнеслось его слово по всем чайкам,— вон за теми лозами, где зеленеют стеной камыши, уже потянутся ворожьи берега вдоль Славуты-Днепра, а потому занемейте как рыбы — чтобы ни крика, ни песни, ни свиста! Даже веслами осторожней работайте! Забирайте между зелеными плавнями налево к Конскому рукаву{95}, теперь проплывем чудесно до самого Мурзай-рогу, что недалеко от острова Тендера{96}, а там, в глубоких и скрытых затоках, переждем до ночи, а ночью, разведавши добре окрестность, перемахнем через Кимбургскую косу{97}. Теперь в половодье переплывем, а то и перетянем чайки, а Очакову покажем, братцы, дулю!

— Покажем, покажем! — отозвались голоса с чаек, и веселый смех перекатился кругом.

— Так слушайте же! За мною гуськом, осторожнее и проворней; следите зорко по сторонам, и если где кто заметит татарский каюк, догнать его и пустить к дидьку на дно, но только без шума. Ну, гайда! Завтра к вечеру непременно нужно быть в Мурзай-роге.

Богдан дал знак рукой; его чайка взмахнула веслами, вздрогнула и понеслась вниз по течению, направляясь к одному из узких коридоров плавней, за нею длинною линией потянулись другие ладьи.

Между тем встревоженный Морозенко пробирался к деду Нетудыхате, что стоял у другого руля на корме.

— А что скажешь, сынку? — заметил его тревогу дед.

— Да что-то неладно с Грабиной, — сообщил тот шепотом, — ног совсем не чует; вот это я заходил к нему, так намогся выйти к гребцам, что будто у него совсем перестали болеть ноги, а как стал на них, так и гепнул. Я его поднимать, да и наступил нечаянно на ногу. Что ж бы вы, диду, думали? И не заметил даже...

— А разве он тут? — изумился дед.

— Напросился, — потупился хлопец.

— Ах он, собачий сын! — вскрикнул дед. — Да ведь я ему настрого приказал, чтоб лежал и не рыпался.

— Я и не знал, — покраснел Морозенко.

— Эх, голова! Ну, пойдем посмотрим, что б такое оно? — затревожился дед и, поручив руль другому опытному козаку, сам пошел за Морозенком в атаманскую каюту.

А Грабина лежал на полу, пробовал все подняться на карачках и ругался.

— Ишь, чертовы ноги, словно обпились литовского меду, не стоят, да и баста, а чтоб вы отсохли, ледачие! Вот, диду, оказия, — обратился он к вошедшему Нетудыхате, — и болеть не болят, только в коленках щемят, а словно не мои ноги: не хотят поднять козака, хоть ты тресни!

— Сам ты виноват, — сердито ворчал дед, нахмуривший нависшие белые брови, — ведь говорил же: лежи в курене, пока не пройдут! Так нет-таки, не послушался, воровски удрал, а теперь и на ноги жалуешься, вот как отпадут к бесу, тогда и будешь знать!

— Да как же так? — заволновался Грабина. — Без ног-то козаку как будто неловко, да если они что, так я себе голову рассажу!

— Ой, скорый какой! — грымнул дед и, бросив взгляд на Морозенка, буркнул под нос: — Подними-ка, положим его сюда, ну!

Морозенко бросился. Они подняли вместе козака и уложили его на походной канапе. Дед начал разбинтовывать ему ноги.

— Ишь, перетянул как, иродов сын! Даже въелось в тело, как же тут не помертветь?

— Да я, диду, чтоб ходить было лучше, — оправдывался Грабина.

— Всыпать бы тебе в спину добрых киев, тогда знал бы! Лучше ходить! Вот и доходился! Не имеет права никто по своей прихоти себя нивечить, — не унимался дед, — всяк товарыству нужен и ему подлежит. Ну, пришибло тебе ноги деревом — тут ты не повинен: божья воля была на то. Может, либо кара тебе за что, а может, наказ, чтоб ты в море не плыл, а ты таки и богу наперекор.

— Я этого не думал, — прошептал Грабина и заметно побледнел; холодные капли пота выступили у него на лбу.

Когда дед с Морозенком разбинтовали наконец ноги Грабине, то хлопец не удержался, чтоб не всплеснуть в ужасе руками, а дед печально закачал головой. Ноги действительно представляли ужасающую картину антонова огня: кровь, запекшаяся на ранах, и обнаженное мясо багровели темною обугленною массой, натянутая в здоровых местах кожа синела, темнея к ступне и переходя на пальцах ноги в черный цвет; вверху за коленами ярко алела вокруг ног порубежная линия воспаления.

— А что? — спросил Грабина, глянувши на ноги, видные ему, впрочем, неясно в сумраке помещения и за тенью двух нагнувшихся над ним козаков.

— Лежи смирно, не рушься! — крикнул дед; но в дрогнувшем голосе его послышались уже не сердитые, а трогательные тоны. — Пойди-ка, Олексо, — обратился он к Морозен­ку, — да принеси мою торбу; нужно торопиться, а то вишь, что натворил и запустил как!

— Разве плохо? — спросил упавшим голосом Грабина.

— Молчи уже, — буркнул, не глядя на него, дед, — все в руце божьей... Захочет он простить тебе блажь, так помилует, а не захочет — его святая воля на все, а против него кто же посмеет?

Тихо стало на чайке. Слышны были только старательно удерживаемые глубокие вздохи Грабины да равномерные, как удары маятников, всплески весел. Наконец прибежал Морозенко с дедовскою аптекой; знахарь послал его принести сырого картофеля.

Дед велел Олексе нарезать его мелкими кружочками, а сам помазал каким-то своим снадобьем ноги больного, обложил их резаным картофелем и слегка забинтовал, наказав строго-настрого больному не только не вставать, но и не двигаться. Он вышел за дверь и позвал к себе хлопца.

— Слушай, не отходи от него, сыну, а коли что, сейчас ко мне; Грабине очень худо, нужно переменять почаще картофель, чтоб жар оттягивал, ты нарежь его побольше, да и батька наказного нужно осведомить.

— Боюсь, — запнулся хлопец, — чтоб наш наказной не разгневался, что без его ведома...

— А ты почем знал? Ведь тебе не было приказано, что не пускай, мол, Грабины?

— Нет, не было.

— Ну, так что и балакать?

Богдана встревожило сообщенное дедом известие о Грабине; сначала он даже рассердился было за его непослушание, но опасное положение больного сменило чувство досады глубоким огорчением; ему было невыразимо жаль потерять товарища и друга, к которому так скоро привязалось его сердце. Богдан поспешил в свою каюту и обратился к Грабине не с грозным, а с трогательным укором:

— Эх, Грабино, Грабино! За что ты, наперекор моей воле, захотел себя в гроб уложить?

— Прости, батьку! Скучно было оставаться лежебоком, понадеялся на каторжные ноги! — вздохнул больной.

— Да ноги, может, и выходятся, а вот лежи только смирно да слушайся дида.

— Я лягу там, в сторонке, а то как же, — запротестовал Грабина, — занял твое место...

— И думать не смей, — даже прикрикнул Богдан, — мне ни на минуту нельзя отойти от руля. Сам знаешь, какие опасные места, пока не выйдем в чистое море. Исполняй все до слова, что прикажет дид... Ведь беда, сам знаешь, непрошенный гость.

— Все, все, батьку! — взволновался от ласкового слова Грабина.

— Ну спасибо! Бувай же здоров, да ходи скорей, а теперь для того-то и нужно вылежаться добре.

Богдан ушел, а взволнованный Грабина обнял Олексу несколько раз, прерывая объятия свои пламенными словами:

— Эх, да и люди ж вы! И батько атаман, и ты, и дид, и товарищи! Вот, как ни противна мне жизнь, а бросать таких людей жалко! Горя-то сколько перенес, греха сколько на душу принял, жизнь как насмеялась и ограбила, а все вот не хотелось бы так-таки и пропасть, не отплативши вам за добро, не поквитовавши свою черную душу, не найдя... ох, Олексо, Олексо! — сжал он хлопцу руку, закусив себе до крови губу и уронив невольную слезу.

Тронутый Олекса стал утешать его, как умел:

— Не тревожьтесь, пане Грабино, бог милостив, все пойдет хорошо. Слава богу, дид налицо, он знахарь — пособит, а и господь на козака с ласкою смотрит; ведь наш брат за его же святую правду кровь свою проливает — значит, милосердный и сглянется... А вот я еще картофлю нарежу, оно и полегчает... Ведь, правда, холодит, кажется?