Страница 6 из 53
Хотелось, очень, да, но судьба, вернее будет, впрочем,
физиология, распорядилась по-другому.
Ровно за два дня до того, как из перегретого летним
солнцем пазика у леспромхозовского магазина, неловко
щурясь, вышел улыбчивый, застенчивый, уже студент
биологического факультета Томского государственного
университета, Алеша Ермаков, бедную Стасю сосед на
зеленом "Урале" свез в районный центр, где девочке очкастой,
худышке угловатой и заносчивой, нетрезвый эскулап оттяпал,
недолго думая, взбесившийся, должно быть, сослепу, кишки
отросток.
Итак, около трех часов пополудни, в один из дней
потного, душного августа, вслед за небритым мужиком,
Антоном Ерофеевым, умудрившимся в рейсовый, белый с
красной полосой автобус загрузить окалиной припорошенную
связку тонких металлических труб, по узким, резиной еще
крытым ступенькам сошел и на лишенную домашней
скотиной гордой прямизны траву ступил разношенным
сандалем польским (сначала одним, потом другим) занятный
молодой человек приятной городской наружности.
Приезжий определенно намеревался закурить, дабы
взбодриться, осмотреться и путь единственно верный выбрать,
но нет, спичке балабановской фабрики "Гигант" не суждено
было воспламениться, соприкоснувшись с коробочкой
родного предприятия, да, прямо перед собой, тут же, сейчас
же, здесь же, на родном крыльце торговой точки симпатичный
юноша узрел, увидел то, ради чего он сутки коротал в дороге,
батона белого кусками суховатыми очередную сотню
километров заедая, а именно, ситцевого платья наглое
великолепие, нахальных глаз чудесный блеск и
возмутительной улыбки (нужны ли тут слова?) простое
торжество. В руках его милая Лера-Валера держала
обыкновенную стеклянную банку, сосуд с болгарским
сливовым компотом, единственным деликатесом и вообще
товаром в ассортименте скудном таежного сельпо,
противоестественное пристрастие к коему вызывало у
населения поселка, охотников и лесорубов, предпочитавших
заморскому продукты домашнего соления, копчения и
возгонки, неясное чувство тревоги за будущее Отечества и
ценностей его неприходящих.
— Ты?
— А ты думал, кто?
Несчастная "Стюардесса" в руке Алеши гнется,
ломается, теряет желтый мусор драгоценного содержимого,
отделившийся фильтр пропадает в истерзанной осоке, а
полупрозрачная белая трубочка превращается в идеальный
снаряд для бесшумной дуэли посреди урока географии.
— Долго плутал?
— Да нет. Твой отец объяснил все подробно… я же
звонил… два раза по автомату… знаешь, за пятнадцать
копеек…
— Не знаю, — отвечает Лера и оба начинают смеяться,
глупые и счастливые дети.
Не сказал, ничего не стал говорить, не поделился, этот
крик, этот визг, си взволновавший третьей октавы светкиной
"Оды":
— Мерзавец, гад, — при себе оставил, не стал
вспоминать, как лишенная свободы движений женщина, мать,
преподаватель высшей школы, просто плюнула слюной
горячей, едкой, белой, ему в лицо.
И он, конечно, выпустил ее, но не кулаком сейчас же
получил по физиономии, а коленкором тетради общей
"Лабораторные по физике", единственного увесистого,
способного расстояния значительные преодолевать предмета
из всей той кучи тетрадок и листочков, кою сгребла мамаша в
приступе безумном со скромного стола ученического и с
воплем жутким:
— Убирайся вон из моего дома, — запустила в
ослепленного и оглушенного сыночка.
Запустила, и так прокляв на веки, начала падать,
оседать. Взмахнула рукой, качнула этажерку, отправила на
пол скрепок московских разноцветную баночку, костяшками
другой, зацепиться как будто даже и не пытаясь, по
оголившейся столешнице безвольно провела, и на бумагу, еще
дрожжать, шуршать не переставшую, упала, опрокинулась,
легла.
Пух.
Да, не готова оказалась к внезапной попытке
возмужания отпрыска Галина Александровна,
импровизировала буквально на ходу, но исключительно
удачно, во всяком случае негодник не где-нибудь оказался, а
на коленях подле нее, слова, секунду, может быть, всего назад
в его устах немыслимые просто, в волненьи страшном
повторяя:
— Мама, мамочка, что с тобой?
Нет, скорую она им вызвать не позволила. Чередой
размеренных, злых и коротких импульсов, предсердья
метрономом хладнокровным потешить лекаря, пропахшего
бензином и бессонницей, а вслед за ним и всю горластую
конюшню ординаторской Галина Александровна не
собиралась. Она хотела одного — услышать звук
молниеносного соприкосновения резцов, клыков и коренных,
она хотела, должна была любой ценой, немедленно и
непременно, убедиться в своей способности испуганную эту
ноту извлекать.
И что же, когда отец и сын укладывали маму на
кровать, она, сознание как будто обретая на мгновенье, вновь
приподнялась на локотке и, наградив отличника, красу и
гордость третьей школы словцом неласковым:
— Подлец, — в движение его челюсть ударом хлестким,
ловким, точным привела, и он, не то чтобы препятствовать
посмел, несчастный и отвернуться даже не попытался.
И не обмолвился, ни слова не сказал, не выдал тайну,
воспользовался просто родительким вояжем, отъездом
ежегодным на воды, и сорвался, спокойный, уверенный
никто, никто исчезновенья не заметит, внезапно не нагрянет,
березовый, бутылочный, зеленый сумрак не спугнет в
панельной, однокомнатной хрущевке на улице кривой,
неправильной, в старинном городе губернском Томске, в
квартире, ключи от коей выдала племяннику, на пару дней для
процедуры этой сезона дачного спокойный распорядок
специально изменив, такая непохожая на мать, приветливая
вроде бы и добродушная как будто, Надежда Александровна,
родная тетя.
Да, явился, прикатил, познавший радость
незамысловатых па уан-степа, он возвратился, он приехал,
веселье дерзкое вкусить раскрепощающих движений
волшебных танцев — танго и бостона.
И вновь с ним вроде бы все ясно, но вот она, эта
ловкая и гибкая бестия, книгам предпочитавшая кино, а
разговорам долгим поцелуи, она, почему, увидев юного
студента, роскошной челкой летней беззаботной на нет
сумевшего свести высокий, круглый лоб, она, девчонка
хулиганка, отчего не спряталась, не улизнула, не исчезла в
сельпо — тазов и ведер капище железных, оловянных, бочком,
бочком, не возвратилась, из-за решетки, едва проваренной и
паучком стыдливо и наивно скрепленной паутиной, с
ухмылкой нехорошей наблюдать, как невезучий дурачок,
бычок свой дососав, нелепо топчется, вершков остатки
жалкие сминая, и Ерофея, присевшего у драгоценных своих
труб, распросами нелепыми из равновесия выводя.
Ведь ей же нравились еще недавно, желанны были и
милы совсем другие. Долгоногие лыжники, короткопалые
борцы, здоровяки, атлеты, хамы, которых и приятно, и легко
водить за сапожки носов нечутких, гонять в буфет, морить
напрасными часами ожидания, игрою незатейливой в тупик
отчаянный загонять, все, что угодно, не дай лишь Бог
неосторожно в угрюмом темном коридоре у раздевалки
баскетбольной в суровые объятия в час поздний угодить.
Да, да, Валере нравились другие. И ей самой казалось
так. Вот ее мальчики, самоуверенные недоумки, лопоухие
драчуны. Казалось, да, покуда февральским вечером
негаданно-нежданно из озорства, шаля и балуясь, она, и вкус,
и запах не любившая в ту пору, уже успевшая однажды
слюнных желез запасы истощить в попытках выплевать
мгновенно скисшую, противную наредкость горечь, к двери,