Страница 13 из 30
— Сядь на стульчик, тебе надо посидеть после наркоза, — подвязывает мне руку к шее и идет протирать спиртом стол.
Мне противна ее доброта, доброта с учетом того, что ей надо меня нейтрализовать, расслабить, чтобы тепленькой сдать в психушку.
Оглядываю себя: низ кофты в брызгах крови, рукав белой блузки в черный горох — насквозь. Коровина сидит в предбаннике, слышен ее тихий голос:
— Алло! Вот у нас тут девушка 78-го года рождения, резаная рана восемь на три. Как мне ей психиатра вызвать?
Я опять умоляю, унижаюсь.
— Мы обязаны! Нам некогда с тобою возиться!
— Так не возитесь!
— Так может быть, она в понедельник сама к психиатру сходит?
Коровина мне шепчет:
— Не бойся, я в соцзащите работала, вылечат анонимно. Ведь что-то тебя подтолкнуло это сделать? Я вот, допустим, себе не могу.
А я впервые увидела, что носик у нее целиком покрыт сеточкой морщинок.
— Завтра на перевязку! Не забудь, с десяти до часу!
— Запускайте!
Ко мне приставили санитара Алешу, сытого румяного мальчика. Я с ужасом подумала, что в машине он начнет ко мне лезть, как к психу-недочеловеку, а я не смогу защитить себя, — рука только что прооперирована, а наркоз еще не вышел!
— Что ж это вы, хотели умереть? — спросил он.
— Нет, я случайно, а чего это вы разговариваете со мной так иронически?
— А как это — “иронически”?
Где психушка, я не знала. Наконец приехали. Налево — регистратура, направо — пустой гардероб. Толстая женщина повела вверх по деревянной лестнице, впустила в кабинетик. Зимнее солнце било в окно, в крошечной комнатке, заставленной лампами, сидела другая, лет сорока пяти. Она взяла направление.
— Резаная рана восемь на три левого предплечья, — непонимающе прочла врач. Ласково мне: — Садись, снимай шубку. Ты осознаешь, что находишься у психиатра?
— Осознаю.
— Зачем ты это сделала?
— Они не платили мне зарплату и не собирались платить, говорили, что мне не надо, потому что я “на иждивении”, а потом сказали, что я им больше не нужна и чтобы выметалась. Вот я и взяла лезвие, чтобы им стало стыдно за то, что они меня использовали, и теперь я в отчаянии.
— Значит, демонстративно.
— Ну что, в Хотьково меня отправите?
— Нет, я отпустила машину. Чем болела в детстве, были ли операции, травмы головы?
“Нет”. — “Что испытала при порезе?” — “Ужас”. — “Ужас из-за чего? Испугалась крови?” — “Да”. — “Хотела попасть по венам?” — “Нет”. — “Правую руку или левую?” — “Левую”. — “А родители ваши хоть живы? Кем работает отец?” — “Служащий”. — “А он не пьет?” — “Нет”. — “Сонопакс”. Чтобы спасть спокойно. Шестьдесят таблеток, принимать по две в течение тридцати дней, утром и вечером. Сейчас выйдешь и купишь “сонопакс”. Молодой человек есть?” — “Был жених в Пушкинском районе, но он нашел себе сожительницу”. — “Здесь нужен психотерапевт, а еще лучше психолог. Слишком много проблем”.
На этом мои злоключения кончились. Наркоз вышел, мне стало легко и радостно, как и всякому человеку, починенному в травматологии, — когда опасность уже миновала. Я спустилась по этой травмоопасной деревянной лестнице, психи у регистратуры почтительно расступились, сочувствуя, видно, моей подвешенной руке. Я вышла из бордового здания с очаровательными елочками, растущими у крылечка, заторопилась, стыдясь стоящих рядом людей. На площади мужчина лет пятидесяти спросил:
— Гололед?
— Гололед, гололед, — заверила я его и прибавила шагу. Мне казалось, что все знают о моем позоре.
Когда я дошла до работы, чтобы взять свои вещи, то обратила внимание на бумажку, которую все несла в руке. Это был рецепт. Зачем мне это? Я не смогла бы купить “сонопакс”, даже если захотела.
Через неделю я вышла на работу.
— Как рука? — первым делом спросила Коровина. И это было ее последнее и единственное доброе слово ко мне. Она выживала меня целый день, игнорировала, затыкала рот, когда я пыталась дать информацию, как куда-то позвонить, а когда в пять часов я собралась уходить, позвонила начальнику:
— Михаил Викторович, а с Ольгой что делать? Она тут сидит и вам вырезки клеит.
Затем Коровина передает мне трубку:
— Посиди пока дома, не нагнетай обстановку, — услышала я. — Здесь главная Галина Георгиевна, а ты на птичьих правах.
— И сколько мне ждать?
— Неделю, — этот человек всем умел заговаривать зубы!
— Но мне дома уже есть не дают!
— Хорошо, я приду вечером и все им объясню.
— Не надо!
На лестнице мне было сказано Коровиной:
— Я, конечно, понимаю, что тебе, как и всякому нормальному человеку, нужно общение, но ты мне мешаешь работать. Я взяла на себя ответственность. Мне и самой стыдно перед детьми, скоро год, как я в последний раз получала зарплату. Тебе же Сафронов сказал, что даст тебе работу? Он-то на рынке зарплату получает, семью кормит. А ты на иждивении. Я же не говорю, что ты не можешь сюда приходить. Ты можешь сюда звонить...
Я ответила ей что-то из того, что отвечают в отчаянии, наивно пытаясь разбудить совесть. Слезы душили меня, но дома плакать было нельзя.
...Через неделю я вытряхнула из кошелька в окошко переговорного пункта рубль двадцать и скормила уличному таксофону ребристый кружок жетона.
— Тебе же сказали — не звонить! — взревело в трубке, — мы тебе записку в почтовый ящик положим. Все. Разговор окончен!
Это было в феврале, а сейчас сентябрь.
Щелково, Московской области
парфюмерия 3 , купите туалетную воду недорого
Тимур Борисов КРОВАВАЯ РАЗВЛЕКУХА
1.
Для любителей низменных наслаждений нет ничего лучше публичной смерти. Нас уже регулярно потчуют соответствующими кадрами на телевидении. Мы еще содрогаемся от мерзости. Но люди, продвинутые, закаленные в зрелищах корчи и агонии человека, уже не могут без этого. “Новые русские”, начинающие безобидными массажами, логично заканчивают созерцанием гладиаторских боев в элитных, закрытых спортклубах.