Страница 56 из 77
— Ну, миленькая! говорит любовник, нагнись и окошко, хоть мы с тобой поцелуемся!
«Работник поворотился к окну жопою и высунул свою сраку; любовник и поцеловал ее всласть».
После этой невинной шутки работник (под видом вдовы) просит любовника на прощание показать ему хуй:
— Мне хоть в руках его подержать: все как будто будет повеселее.
«Вот он вывалил из штанов на окно свой кляп: «на, милая, полюбуйся!» А батрак взял тот кляп в руки, побаловал-побаловал (игра заветной сказки с гомосексуальным мотивом. — В.Е.), вынул нож из кармана и отхватил у него хуй вместе с мудями. Любовник закричал благим матом — без памяти домой».
Кастрированный любовник так и остался в сказке инкогнито, а работник (который попу еще сует отрезанный хуй вместо колбасы — то есть веселится вовсю) без труда добивается звания героя, которому слушатели сказки отдают свои симпатии, и он «теперя поживает с этой хозяйкою».
В одном из вариантов этой сказки, где работник заменен сапожником, мелькает образ немца:
«Навстречу им немец.
— Здорово, мир дорогою вам, братцы! не примите ль в товарищи?
— Какие мы тебе товарищи: мы русские, а ты немец!»
После этого неудивительно, что «сапожник сцыт немцу прямо в рот, тот падает наземь».
В сказке «Охотник и леший» (25) охотник, ничего не убив, «нарвал орехов и грызет себе». Попадается ему навстречу дедушка-леший. «Дай, говорит, орешков». Он дал ему пулю.
Почему пулю, а не орехи? Зачем охотник так поступает с дедушкой-лешим?
Леший грызет пулю, «никак не сладит и говорит: «я не разгрызу!»» На это охотник — неожиданный поворот действия — ему:
— Да ты выхолощен, или нет?
Видимо, охотнику пришло на ум сравнение орехов и яиц (об этом можно только догадываться).
— Нет!
— То-то и есть. Давай я тебя охолощу, так и станешь грызть орехи.
Леший согласился. Охотник взял — защемил ему хуй и муде между осинами.
— Пусти, кричит леший, пусти! не хочу твоих орехов.
Казалось бы, пошутили и хватит. Но не такова русская заветная сказка.
— Врешь, будешь грызть!
«Вырезал ему яйца, выпустил и дал взаправдавской орех. Леший разгрыз».
— Ну вот, ведь я сказывал, что будешь грызть!
Пошел охотник в одну сторону, а леший пошел в другую.
Зачем охотник кастрировал дедушку-лешего? Ради шутки. Это исчерпывающий ответ. Подумал ли он о том, что он его уродует, калечит? Он ни о чем таком не подумал. Леший — не наш. Он — другой. С другими можно все. С другими все дозволено. Но и наш может в одну минуту стать не нашим. Роли меняются стремительно. По этому принципу организован блатной мир, прямой наследник русской народной ментальности.
Сказка кончается духарно. Леший задумал месть:
— Ну ладно! Придешь овин сушить, я сыграю с тобою шутку.
Он решает спалить овин вместе с охотником. Но охотник случайно избежал мести. Его пронесло: по причине усталости. Дома он сел на лавку и говорит:
— Ой, жена! я устал, поди-ка ты овин сушить.
Совершенно неожиданно над женой нависает смертельная опасность. Баба пошла в овин, развела огонь и легла у стенки. Леший пришел мстить со своим товарищем-лесовиком.
— Давай-ка зажгем овин,—
предлагает пострадавший. Но товарищ проявляет неожиданную гуманность.
— Нет, давай наперво посмотрим, такова ли у него рана, какую он у тебя сделал?
Зачем же смотреть? Или товарищ лешего поверил охотнику: орехи грызут те, кто выхолощены. Нет ответа. Но решили все-таки посмотреть. Посмотрели.
— Ну, брат! у него еще больше твоей (предполагаемый дружный смех слушателей. — В.Е.); видишь, как рассажена — больше шапки, да какая красная!
И пошли они прочь — в свой лес.
Произошло сказочное недоразумение. Лешие приняли бабу за охотника (дедушка не разобрался, не узнал того, кто его кастрировал). В половом отношении не отличили бабу от мужика. Никогда, оказывается, лесовики не видели подобного. Сама же баба так крепко спала, что не заметила, как лешие внимательно изучают ее бабью анатомию. Сказочная натяжка, однако, сигнификативная, перекликается с чеховским (из «Трех сестер»): «рабочие спят крепко». Наконец, дана остраненная смешная картина пизды: больше шапки, да какая красная!
Не узнает пизды и черт. В традиционном сюжете — как мужик обманул черта — спор идет из-за репы (26). Кому принадлежит урожай: мужику или черту?
— Давай вот что, — предлагает черт: — приезжай на чем хошь сюда, и я приеду. Если ты узнаешь, на чем я приеду, — то твоя репа; если я узнаю, на чем ты приедешь, — то моя репа.
Мужик согласился. На другой день он взял с собой жену и, подойдя к полосе, поставил ее раком, заворотил подол, воткнул ей в пизду морковь, а волосы на голове растрепал.
Сообразительный мужик с ходу догадался, что черт приехал на зайце, а вот черт «совсем спутался»: «Волоса — это хвост, а это голова, а ест морковь!»
— Владей, — говорит, — мужик, репою!
Мужик вырыл репу, продал и стал себе жить да поживать.
Сказка не сообщает о том, договорился ли мужик с бабой, что ради спора из-за репы он поставит ее раком и таким образом покажет черту. Согласна ли была баба добровольно предстать в таком виде перед чертом или возражала? Для сказки это несущественно. Баба, как и заяц, на котором приехал черт, лишь вьючный предмет, необходимый в споре.
Жопа есть самое гнилое место заветной сказки, можно сказать, позорный ад. Все, что связано с ней, дискредитирует героя. Он перестает быть героем, если пернул, а уж тем более обосрался. Для слушателей сказки это сигнал. В таком случае он превращается в ложного героя или жертву, которую не жалко и убить. Более того, жопа является местом срамного поцелуя или, еще того хуже, лизания. Не знаю, как объяснить такое жопоненавистничество русской сказки, однако оно ни в какое сравнение не идет с вялым отношением к инцесту.
Хуй — молодец, сильное оружие:
«Бурлак вынул из порток свой молодецкий хуй и как ударит по дну — так лодка и развалилась надвое» (51).
У хуя в сказке огромное количество синонимов: хобот, (яйца — бубенчики), струмент, «которым делают живых людей», кляп, збруя и т. д. За хуй до колена богатая купеческая дочь идет замуж за бедняка не глядя. Хуй не стыдно, не зазорно показать:
«Вот он вытащил свой кляп, показывает теще и говорит: вот матушка! Это шило все в ней было!» Теща при этом не заверещала, не удивилась: «Ну, ну, садись, пора обедать!» (13).
«Твоим богатством можно денюшки доставать», — говорит невеста своему жениху после того, как посмотрела, «хорош ли у тебя струмент» (20).
У пизды синонимов почти нет (исчерпываются дырой). Сказочник нередко нарочно путает ее с жопой, беря для этого в свои помощники (помощник для сказочника — любой посторонний, незаинтересованный, объективный взгляд), например, детей:
«Раз пошла мать с детьми в баню, посбирала черное белье и начала стирать его, стоя над корытом, а к мальчикам-то повернувшись жопою. Вот они смотрят да смеются:
«Эх, Андрюшка! посмотри-ка, ведь у матери две пизды». — «Что ты врешь! это одна, да только раздвоилась» (19).
Пизда нередко воспринимается как рана (см. выше сказку о лешем), болезнь, причем смертельная. В воспитательной сказке «Мужик на яйцах» (24) жил мужик с бабой. Он был ленивый, она работящая.
«Вот баба, не будь дура, взяла у отставного солдатика шинель и шапку, нарядилась, приезжает домой и кричит во все горло: эй, хозяин! где ты? Мужчик полез с полатей и упал имеете с куриными яйцами наземь. «Это что делаешь?» — «Я цыплят высиживаю». — «Ах, ты, сукин сын!» И давай его плетью дуть из всех сил да приговоривать: «Не сиди дома, не высиживай цыплят, а работай да землю паши!»»
Юмор — понятие локальное, как и порнография. Мужик не узнал в солдате жену и дал обещание:
— Буду, батюшка, и работать, и пахать, ей-Богу буду!
— Врешь, подлец!
Какое может тут быть продолжение сказки после порки? Она и так удивительна. Выпоротый у себя же дома мужик непонятным солдатом в шинели и шапке клянется работать. Телесное наказание оказалось полезным. Казалось бы, на этом взятом с мужика обещании можно ставить точку. Но сказка вдруг делается порнографической. То ли порка возбудила бабу (об этом можно только догадываться), то ли еще по какой причине, но ход сказки оказывается непредсказуемым: