Под гнетом страсти

— А! И что же она вам сказала?

— Она дала мне понять, что вы дочь князя Облонского и что ваш батюшка никогда не одобрит… мои чувства к вам, как бы ни были честны мои намерения… — глухим голосом сказал он.

— По этой-то причине вы и уезжаете?

— Что бы вы сделали на моем месте?

— Я поступила бы точно так же, как вы! — отвечала она после минутного раздумья, с глазами, полными слез.

— Вот видите! — с необычайным волнением и дрожью в голосе продолжал он. — По окончании бала мы расстанемся. Завтра в это время я уже буду далеко и увезу с собой воспоминание, которое ничто не изгладит. Простите меня, если я позволил себе забыть перед вами свое ничтожество… и забудьте меня…

— А вы меня забудете?

— Никогда! Я вам уже это сказал.

— Зачем же вы хотите, чтобы я вас забыла?

— Потому, что все нас разделяет, а главное, потому, что я не хочу, чтобы вы страдали так же, как я…

Она молчала. Грудь ее высоко поднималась от прерывистого дыхания.

— Еще одна маленькая просьба! — сказал он ей.

— Какая?

— Не танцуйте больше сегодня вечером с графом Ратицыным.

Юлия посмотрела на него с удивлением.

— Почему?

— Он мне друг! — с тоской в голосе продолжал он. — По крайней мере насколько может быть им граф для такого ничтожного смертного, как я. Но… мне не нравился его взгляд, устремленный на вас… в характере вашего шурина есть черты, которые никто не знает…

— Я вас не понимаю! — пробормотала она, припомнив то чувство неловкости, которое испытала она, танцуя с графом, и выражение лица Боброва во время этого танца.

— Вы и не можете меня понять, — отвечал он, — один только горький жизненный опыт дает печальное пре имущество многое угадывать… Я бы хотел ошибаться… но едва ли…

— Мне не нужно понимать… — сказала она. — Вы желаете… и этого довольно…

— Благодарю вас, — прошептал он, пожимая ей руку и ощущая ответное пожатие.

Кадриль окончилась.

Он под руку отвел княжну Юлию на ее место.

XV

ПИСЬМО

На другой день, в десять часов утра, когда в доме еще отдыхали после бала, окончившегося очень поздно Виктор Аркадьевич уехал из Облонского в Москву с утренним поездом.

Он оставил на имя князя Сергея Сергеевича письмо в котором извинялся за свой внезапный отъезд, происшедший вследствие полученной будто бы им телеграммы, призывавшей его немедленно в Петербург.

За четверть часа до его отъезда горничная княжны Юлии передала ему запечатанный конверт без адреса заключавший в себе следующее письмо:

"Вы уезжаете, Виктор Аркадьевич, и я вас понимаю. Во время бала, вследствие моего смущения, я ничем не сумела вам сказать, но я не хочу, чтобы вы уехали с мыслью, что я равнодушно отношусь к вашему отъезду.

Не думайте также, что вы один будете страдать и что я ранее забуду вас, нежели вы меня. Мое поведение относительно вас, это мое к вам письмо — все это сочтено было бы моими родными и светом, если бы они это узнали, за преступление, но я полагаюсь на вашу честь, и мне кажется, что я вас не любила бы и вы не любили бы меня, если бы я не могла верить вам, доверяться вам во всем и всегда.

Ваша вчерашняя бледность, ваши с трудом сдерживаемые слезы, дрожь в голосе при прощании со мной — все это меня невыносимо терзало.

Можно ли видеть страдания человека, которого любишь и которым любима, и еще думать об осторожности — у меня не такое сердце.

Если бы я была на вашем месте, я бы попросила слова утешения, доказательства любви, какого-нибудь обещания. Посылаю вам это слово, даю вам это доказательство и обещание, хотя вы их у меня и не просили.

Я не знаю, как мы победим разделяющие нас препятствия и во сколько времени, но я знаю только одно, что никогда ни за кого не выйду замуж, кроме вас. Если нужно ждать — я буду ждать.

Взгляды моего отца, может быть, когда-нибудь и изменятся.

Вы человек достойный и, без сомнения, скоро достигнете такого положения, которое заставит поколебаться гордость князя Облонского.

Я также принадлежу к этому роду, в моих жилах течет его гордая, благородная кровь, неспособная на какую-либо низость. В нашей семье никогда не изменяли своему слову — я же вам дала свое.

Не говорю прощайте, а говорю: верьте, надейтесь, как верит и надеется

Ваша навек

Юлия".

Письмо это было, без сомнения, большой неосторожностью со стороны молодой девушки, если бы не было адресовано к Виктору Аркадьевичу Боброву.

К счастью писавшей его, адресат был его достоин.

Только тот, кто никогда не любил, не поймет радости молодого человека при чтении этого письма. Оно превышало все его надежды, печальный час разлуки с любимым существом вдруг стал для него радостным и счастливым.

С первой же встречи с княжной Юлией он полюбил ее, а его натуре дана была способность любить только один раз.

Это было три года тому назад, в то самое время, когда, рискуя своею жизнью, он спас чуть не утонувшего графа Ратицына, которого лошадь сбросила в реку. Погибавший увлек было его за собою в воду. Произошла страшная борьба, полная ужаса, при которой присутствовала княжна Юлия.

С той поры и она поняла, что любит этого человека, хотя увлечение им началось и ранее, но Юлия не отдавала себе настоящего отчета в своем чувстве. Момент, когда Бобров совершил на ее глазах геройский поступок, доказал все.

Вследствие этого эпизода положение Боброва, приглашенного в Облонское в качестве технолога, совершенно изменилось — он сделался другом дома. О нем иначе не говорили в этой семье, как с восторженной похвалой, а потому нет ничего удивительного, если в пылком сердце юной пансионерки выросла любовь, посеянная ранее.

Разлука и время не сокрушили их чувства. Несмотря на то, что они виделись лишь раз в год, оба они, не говоря еще об этом ни слова, уже понимали, что любят друг друга и будут любить вечно.

Это было для них обоих вполне ясно.

Графиня Надежда Сергеевна и не подозревала настоящих отношений молодых людей. При первых же ее словах Бобров сумел выказать столько самолюбия, что она почти успокоилась.

Он, действительно, был крайне самолюбив, самолюбив до щепетильности — общий недостаток людей, вышедших из народа и сознающих свои достоинства и способности. Кроме того, он слишком любил княжну Юлию, чтобы не отступить при мысли причинить ей страдание.

С той минуты, как брак с ней оказался невозможным, не обязан ли он был удалиться? Не должен ли он скорее умереть с горя, нежели поддерживать своим присутствием чувство, могущее сделать несчастной любимую девушку? О борьбе против предрассудков, воли родных, о возможности терпеливо ожидать лучших дней он и не думал.

Благодарные и радостные слезы оросили письмо княжны, и Виктор Аркадьевич с доверчивою улыбкой прошептал:

— Жюли, я твой, твой навсегда.

Станция железной дороги была всего в двух верстах от Облонского, лесом же еще ближе. Бобров избрал последнюю дорогу и пошел пешком, с одной дорожной сумкой через плечо. Его вещи должны были прибыть в Москву на следующий день.

На повороте дороги по аллее, ведущей к опушке леса, он столкнулся с молодой девушкой, которая при виде его испуганно бросилась в сторону и скрылась между деревьями.

Ее головка с выражением волнения и испуга на лице была слишком хороша, чтобы быть незамеченной мужчиной, но для Виктора Аркадьевича существовала в мире только одна женщина — княжна Юлия, а потому он и прошел мимо, не оборачиваясь и не стараясь разглядеть незнакомку.

Эта девушка была Ирена.

Она пришла на то место, где встретила князя Сергея Сергеевича, в надежде на свиданье, которое он ей, как, по крайней мере, ей показалось, назначил.

После долгого и напрасного ожидания сердце ее вдруг сильно забилось при звуке шагов, направлявшихся в ее сторону. Оно так больно сжалось, когда она увидала свою ошибку.

Воображение Ирены после виденного ею странного сна, разговора с матерью и встречи с князем Облонским построило целый роман. Постоянное одиночество, детство, прошедшее в деревенской глуши, замкнутая жизнь пансиона, отсутствие ласк матери, видевшейся с ней чрезвычайно редко, домашнего очага, у которого потребность нежности молодой души находит исход и обращается в обыкновенное явление, — все это развило в Ирене сильную способность любить, сделав ее мечтательной, до крайности впечатлительной и приучило жить воображением.